Мистер Эндерби. Взгляд изнутри - Энтони Берджесс

– Встревожены?

– Да. Из-за вас. – С морщинкой отвращения она потянула носом воздух гостиной. – И, как вижу, оснований для тревоги немало. Здесь у вас сущий хлев. Разве никто не приходит убираться?

– Я сам убираюсь, – ответил Эндерби, который внезапно и со стыдом осознал убогость собственной жизни, еще более очевидную на фоне ее пугающего благополучия. – Более или менее. – Он, как школьник, понурился.

– Вот именно. И что, Гарри, если можно так вас называть… Пожалуй, теперь я должна так вас назвать, верно? Что вы предлагаете делать? Куда вы собираетесь поехать?

– Меня зовут не Гарри, – сказал Не-Гарри Эндерби. – Это просто имя в конце стихотворения.

– Ну разумеется, я знаю, это не может быть вашим именем, поскольку в ваших инициалах нет буквы «Г». Однако вы подписались «Гарри», и Гарри вам как будто подходит. – Склонив по-птичьи голову набок, она осмотрела его, точно Гарри был шляпой. – Повторяю, Гарри, что вы собираетесь делать?

– Не знаю, – несчастно ответил псевдо-Гарри Эндерби. – Все надо было продумать, понимаете? Куда ехать и все такое. Что делать и так далее.

– Несколько дней назад, – сказала Веста Бейнбридж, – я напоила вас чаем, и вы ответили приглашением на обед, которое я не смогла принять. Думаю, было бы неплохо, если бы вы повели меня куда-нибудь на ланч. А после…

– Есть одно место, куда я вас не поведу, – сказал преданный и разгневанный Эндерби. – Это уж точно. Меня это отравит. Я там подавлюсь. Каждым куском буду давиться.

– Хорошо, хорошо, – успокоила Веста Бейнбридж. – Поведете меня, куда пожелаете. А после я отвезу вас домой.

– Домой? – со внезапным страхом переспросил Эндерби.

– Да, домой. Дом, дом, милый дом. Ну, знаете, место, к которому сердце лежит? Место, которому нет равных. О вас нужно заботиться. Я отвезу вас домой, Гарри.

– Эйэрр-эрррррп.

Эндерби сидел в крошечном сортире, его тошнило. А еще он был женат – совсем недолго. Эндерби, женатый человек. Блюющий молодожен.

Когда лоб чуть перестал пылать, он со вздохом сел на маленький стульчак. Стояла июльская погода, ведь июль самый подходящий месяц для свадеб. Один в этой гудящей и жужжащей уборной, он впервые улучил минутку испытать удовлетворение и одновременно легкий страх. Невеста, пусть даже и в строгом костюме, уместном в отделе актов записи гражданского состояния, выглядела очаровательно. Сэр Джордж так сказал. Сэр Джордж снова был сама благостность. Все прощено.

Практически первым, на чем настояла Веста, были извинения перед сэром Джорджем. Эндерби написал: «Мне очень жаль, если показалось, что я держу Ваше Сэрство за старого дурня, но я думал, вы оцените это легкое проявление мятежа. Ведь Бог свидетель, вы сами попробовали себя в нашем ужасном, мучительном искусстве, и хотя как поэт вы не стоите даже пуканья рифмоплета, но все же в состоянии понять, что движет поэтом и как он ненавидит руку, пустословием отягощенную…» Но она сказала, что это не вполне подойдет, поэтому он выдавил из себя кое-что покороче и настоящей прозой, а сэр Джордж был только счастлив принять официальные, сквозь зубы извинения.

О, эта женщина определенно начала перекраивать его жизнь. С самого начала, с первого совместного завтрака в большой столовой ее большой квартиры, за стенами которой угрюмилась февральская Глостер-роуд, стало очевидно, что исход возможен только один. Ведь какие еще отношения могут быть признаны в глазах света, нежели узы, которыми они недавно себя связали? От отношений жильца с домохозяйкой Эндерби был вынужден отказаться, поскольку за жилье не платил. Никаких иных, помимо сводных или, так сказать, из вторых рук (как с мачехой), Эндерби никогда не знал, зато в Весте ценил, что своими чистотой и красотой она – полный антипод любой мачехи. Второй брак отца привнес в жизнь маленького Эндерби краткие набеги сводных теток и сказку про образцовую сводную сестру, слишком хорошую для сего бренного мира и потому вскоре скончавшуюся от ботулизма: ее Эндерби всегда представлял себе марионеточной пародией мачехи. Но Весту никак не представишь в роли сводной сестры. Подруга? Он покатал слово во рту, почувствовал его на языке (с прописной буквы, со строчной и даже курсивом) и посмаковал меланхоличную акварельную картинку: утонченная пара, словно с линогравюр Блейка, Шелли и Гудвин[17]дает вечера с декламацией на яхте, кругом глупенькие леди в платьях с высокой талией, любительницы готических романов, а карлики пиликают в печальных сумерках на скрипочках. Эпипсихидион[18]. Эпиталамион[19]. О боже, с этого слова все и началось, поскольку оно породило стихотворение.

Крик в облаках. Птиц перелетных стая.

Небеса планеты далекой. Семь ее лун —

Яшма, карбункул и оникс, аметист, рубин,

бирюза, халцедон.

Что еще? Солнца двойные, —

Грызутся, как львы, огонь источая,

невыносимый для нас,

Сплетаются, извиваясь, сливаясь

В беспозвоночной любви, где плавится слово «я»

В первопричинном счастье Творца,

Еще не создавшего мир,

Две звезды на одной орбите…

Они как раз выпили за завтраком чай «Оранж Пеко», и она в костюме цвета ржавчины с тяжелой заколкой из кованого олова со свинцом на левом лацкане ушла на работу. На кухоньке, пастельная красота которой заставляла его чувствовать себя особенно грязным и грузным, Эндерби поставил чайник, чтобы заварить мачехин чай, и от слова «эпиталамион», как от объявления о прибывающем поезде, задрожали половицы. Пыхтя за обеденным столом, он спешно записывал слова, видя свою нарождающуюся поэму как песнь в честь консуммации в зрелом возрасте: Гертруда и Клавдий в «Гамлете», обрамленные рыжей бородой губы на белой шее вдовы. Рядом стыл на столе листовой чай. Пришла уборщица миссис Описсо, смуглая, широкобедрая, грудастая, чесночно пахнущая, усатая, сверкающая улыбкой военная беженка из Гибралтара, в чьей крови бурлили генуэзские, португальско-еврейские, сарацинские, ирландские и андалузские гены, и, прервав подметанье, спросила:

– Кто вы в этом доме, а? Не выходите, не работаете, верно? Кто вы ей, а? Говорите-ка.

Объяснить было непросто: недостаточно было сказать, что это не ее, уборщицы, дело.

Набухший млеком и медом,

Здоровый и крепкий вечер запускает ракеты,

И ракеты взлетают над юбилеями богачей,

В тысячах парков страны,

Что светит миру с уютного ложа…

Даже если Веста узнает, то не обязательно решит, что в эпиталаме речь о ней самой и ее госте-друге-протеже, ведь она уже сардонически бросила: