Лондон - Эдвард Резерфорд

«Мой прапрадед был младшим братом в королевском роду, – напоминал ей отец, – а значит, мы происходим от самого Водена». О своем происхождении от Водена заявляли чуть не все королевские фамилии Англии. Неудивительно, что отец был могуч, черпая силу, казалось, прямо с небес и из моря.

Разве не перешло от нее это наследие к четверым сыновьям, еще когда те покоились в колыбели? Неужто не учила она их тому, что они суть дети моря и ветра, равно как и самих богов? И чем ответил бы отец на постыдное требование ее мужа? Стоя возле могилы, она отлично знала, что бы тот сказал. Именно поэтому поездка хоть и придала ей сил, но не принесла успокоения.

Муж пожелал обратить ее в христианство.

В круге селян у реки стояли бок о бок мужчина и его молодая жена. Оба пребывали в ужасе.

Подобно остальным, чета была одета в простые рубахи и чулки, перетянутые бечевкой. Однако сейчас две женщины уже стягивали чулки с девушки, а затем они собирались снять рубаху.

И злодеяние, и суд, какой уж был, свершились накануне; исполнили бы тотчас и приговор, да деревенский старейшина решил подождать, пока не изловят змею. Теперь имелась и змея.

Дровосек осторожно держал гадюку чуть ниже головы, иногда поднося к костерку, чтобы раздразнить.

Перед девушкой разложили большой мешок, уже нагруженный камнями. Едва раздев, ее принудят забраться внутрь. Затем швырнут туда же гадюку, затянут верх и полюбуются на конвульсии мешка, когда змея ужалит. После по слову старейшины кинут мешок в воду – пускай утонет.

Такое наказание полагалось женщинам за колдовство.

Вина была несомненна: их поймали с поличным. Никто за них не вступился. Понятно, что малый вопил, будто женка ни при чем, но на него можно было не обращать внимания. Перед деянием он вышел из хижины, жена же осталась там. А посему, на взгляд деревни, виновна.

«Она и подбила его», – судили одни. «Не остановила», – рядили другие. Разницы не было. Древние англосаксонские законы, именовавшиеся правдами,[10]отличались суровостью и беспощадностью.

– В мешок ее! – кричал народ.

Молодому человеку, имя которого Оффа, сочувствовали больше, несмотря на окончательный приговор. Никто не мог отрицать, что он выказал силу духа. Факты были просты. Сельский старейшина, человек видный и хитрый, воспылал страстью к юной жене Оффы. Он попытался соблазнить ее и чуть не изнасиловал, но был остановлен ее воплями. На том и конец. Он не причинил ей никакого вреда. Но Оффа с женой любили друг дружку. Оффа не примирился с покушением. В деревне поговаривали, будто он малость спятил.

Если бы он просто отметелил старейшину, вышло бы не так скверно. В подобных случаях можно и откупиться. Отрубишь кисть – лишишься кисти; всю руку – значит, руки. Хоть это означало кровную вражду, семье нередко удавалось заплатить даже в случае смерти. Но Оффа совершил иной проступок. Он, несомненно подстрекаемый женой, днем раньше покинул хижину и воткнул в старейшину булавку. Это была совсем другая статья: колдовство.

Колдуны обычно кололи фигурки, изображавшие жертв, но существовал и иной способ – вонзить булавку непосредственно в обидчика, как и по сей день повествуется в сказке о Спящей красавице, а после просить, чтобы жертва не заснула, но истекала гноем, пока не помрет. В этом-то ужасном злодеянии и обвинили Оффу. Будучи лицом незначительным, парень оказался обречен.

Он был энергичным мужчиной двадцати лет – жилистый, ниже ростом, чем большинство саксонских крестьян-крепышей; с каштановыми волосами против их белокурых, однако с такими же голубыми глазами. Некоторая живость мышления и нрава также выдавала в нем скорее кельтскую, нежели саксонскую кровь. У него были две особые приметы: прядка белых волос точнехонько надо лбом и забавные перепонки меж пальцев обеих рук. Хоть звали его Оффа, селяне даровали ему прозвище Утка.

Прошло полтора века с тех пор, как его предки покинули некогда римский город Лондиниум. Будучи первоначально мелкими купцами, к моменту исхода легионов они служили в народной милиции и с горечью наблюдали упадок города. Они еще оставались там, когда в году четыреста пятьдесят седьмом туда хлынули тысячи жителей Кента, спасавшиеся от орд саксонских грабителей. На сей раз всех защитили могучие стены, укрепленные дополнительными бастионами, а также еще одним валом вдоль побережья, высоким и прочным. Но то был последний час городской славы – начало конца, наступившего очень скоро. Фермерам, заполонившим землю, города были ни к чему. Старый метрополис, лишенный былого значения, пришел в упадок и опустел. Поколением позже семейство Оффы разорилось; следующее устремилось прочь. Дед Оффы промышлял тем, что сделался угольщиком в лесах Эссекса. Отец, веселый малый и бесподобный певец, был принят в это мелкое саксонское селение, где ему дозволили жениться на местной девушке. Деревенские и стали сородичами Оффы, других у него не было.

Деревушка была маленькая – буквально поляна, однако возле ручья. Одного из многих потоков, что неприглядно вились по лесам и болотам к низовьям Темзы. Стояло несколько сирых хижин, крытых соломой; имелся длинный деревянный амбар; два поля: одно готовое к жатве, другое под паром. А еще – луг и участок открытой травы, где праздно паслись четыре коровы и лохматая лошаденка. У берега виднелась лодка, выкрашенная черным. Вокруг уныло высились дубы, ясени и буки. В лесной траве-мураве рылись свиньи, охочие до орехов и желудей.

Дорога от Лондиниума к восточному побережью, некогда построенная римлянами, проходила лишь в миле отсюда, но ныне она полностью заросла. Однако селение не было полностью отрезано от людей, ибо оставались извилистые лесные тропы, а через ручей жители перекинули небольшой деревянный мост – для удобства случайных путников.

Юный Оффа был из числа беднейших селян. Он не располагал полноценным крестьянским наделом. Ухаживая за невестой, предупредил ту, что владеет сущими грошами – четвертью оного. Пропитания ради он батрачил на других. Но все же был свободным человеком. Саксонский крестьянин, житель деревни. Однако вот же – его жену утопят, а ему уготовили кару похуже смерти.

– Пусть носит волчью голову, – возгласил старейшина.

Ему суждено уподобиться волкам и жить в лесу – без товарищей, в одиночку. Изгоем. Это было страшное наказание, припасенное для вольного лица. Изгой не имел никаких прав. Старейшина, пожелай он того, мог убить его без всяких помех. Его не приютит ни единая душа окрест. Ему предстояло бродить где попало и выжить или подохнуть – на его усмотрение. Такой была англосаксонская правда.

Рикола, его жена, осталась обнаженной. Она взглянула на него. Бодрое, округлое лицо Оффы было белее мела. Он знал, что жена любит его, но в глазах ее читалось одно: это твоих рук дело – я умру, а ты останешься жить.

Мужчины глазели на нее. Им было не удержаться. В конце концов, она обладала прекрасным юным телом. Розовая и белая плоть, небольшой детский жирок, мягкие юные груди. Двое мужчин растянули мешок. Третий, державший наготове гадюку, ухмылялся.