Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы

— Да нет, просто, когда он начинает рядом дышать и за руку меня цапает, мне смешно немножко.

— А ты поставь себя на его место: он хочет быть с тобой, а ты ему ни крошечки любви не даешь. Так ведь он разочаруется в тебе и уйдет.

— Ну и пусть уходит.

— А ты не разбрасывайся. Пробросаешься! Ты лучше с другой стороны о ситуации подумай. Со стороны головы и разума, а не чувств. Скоро распределение. Владьку твоего, ты говорила, оставляют в Подлипках, прописку подмосковную ему дадут. А тебя, если не он, загонят за Можай.

— Ой, да мне все равно.

— Ох, не зарекайся!

Поговорили они хорошо и даже перед сном потрясли друг дружку за мизинчик, как в детстве: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А если будешь драться, я буду кусаться».

Однако все равно Галя перед Жанной была не до самого конца откровенна. Она ничего не сказала ей, однако в ее жизни уже была страсть. Но страсть ту она питала не к парню и не к мужчине. Объяснить это свое чувство или даже рассказать о нем она не взялась бы никому, даже Жанке. Что-то странное было в нем, почти запретное и постыдное. И она стеснялась о своей любви рассказывать хоть кому-нибудь. Потому что главной любовью в ее жизни была — любовь к небу. К прыжкам. К парашютам. Всю неделю, начиная с позднего вечера в воскресенье, когда она, наконец, возвращалась после полетов домой в общежитие, она начинала мечтать о следующем выходном и о том, как они с ребятами из аэроклуба снова поедут на аэродром. Залезут в грузовик, разлягутся на парашютах, и все будут свои: Борька, Витька, Толик, инструктор Василий… И у них будет свой язык, свои шутки, песни, подначки и разговоры. И еще ей нравилось, что она, как ни крути, в аэроклубе одна, а парней вокруг много, и почти все они (кроме дурачков, которые ее совсем не замечают) относятся к ней по-рыцарски. Ухаживают, подсказывают и помогают.

Но самое большое наслаждение все-таки было, когда небеса давали хорошую погоду и они поднимались на «Аннушке» в небо. И она, вместе со всеми, взвевалась — а потом они летели с высоты, летели, как птицы. Как соколы, падающие вниз, испытывали блаженное чувство полета — и видели увеличивающуюся с каждой минутой, надвигающуюся, растущую землю…

Она никому не рассказывала о своей страсти, и даже в разговоре с Владиком старалась выглядеть равнодушной. Ограничивалась обыденным: «Да, в субботу мы поедем на аэродром… Да, буду прыгать с парашютом…» Однако когда Иноземцев вдруг попросился поехать на прыжки вместе с нею, она чуть ли не испугалась, будто раскроют ее тайну, застанут на чем-то греховном — и отшучивалась, отнекивалась, покуда Владик, наконец, не отстал.

Даже домой, к маме, в свой любимый поселок Галю тянуло уже далеко не так сильно, как раньше. Когда приехала туда в летние каникулы, сдав сессию досрочно, она порадовалась, конечно, мамочке и всем своим — но уже через неделю, проведенную дома, стала скучать, грустить, томиться… А еще через неделю удрала за сто километров в областной центр, нашла там аэроклуб, показала свой паспорт и прыжковую книжку, убедила местное «досаафовское» начальство, что она умеет, и ей разрешили пару раз прыгнуть.

А уж когда ее взяли в сборную команду «Буревестника» и в конце июля ей домой пришел телеграфный вызов на сборы — вот когда была настоящая радость! Вот где она по-настоящему отдохнула и пожила полной, подлинной жизнью: на парашютных сборах.

В итоге к сентябрю, к началу следующего учебного года Галина Бодрова совершила уже более ста прыжков и получила первый спортивный разряд.

Вилен

Сентябрь 1958 года

Свадьбу назначили на двадцатое сентября.

В те времена шумных свадеб, как правило, не играли. Брачующиеся обычно скромненько шли со свидетелями в загс, расписывались, а потом устраивали пирушку — в общежитии или, если женился москвич (москвичка), у кого-нибудь дома. Платьев и костюмов свадебных не шили, ни на какой медовый месяц ни в какие путешествия не ездили, не существовало и украшенных пупсиками и ленточками кортежей. Разумеется (говорим это специально для тех читателей, которым не исполнилось тридцати), не могло идти речи ни о каком венчании в церкви. Тех, кто, не дай бог, венчался, без разговоров выгоняли из комсомола, что автоматически означало: до свиданья, институт; прощай, карьера!

Вилен и Лера тоже хотели пожениться как все: сходить в загс, а потом посидеть если не в общаге, то в квартире невесты на Кутузовском. Однако владетельные родители Старостины, Ариадна Степановна и Семен Кузьмич, настояли: гулять с размахом.

Родители невесты на Вилена произвели большое впечатление, особенно отец.

Впервые Кудимов был представлен Старостиным-старшим на Первое мая: а что тянуть, скоро распределение?! Пришли к ним в гости вечером, после демонстрации, с Лерой вдвоем, как порядочные, с бутылкой вина и тортиком. Ариадна Степановна дирижировала семейным обедом. В кухне имелась даже прислуга, что Вилен видел только в комедиях о советских чинушах и бюрократах. Как и положено было в порядочной советской комедии, теща поначалу не приняла зятя из простой семьи:

— Откуда, говорите, вы прибыли? Из Иркутска-45? И что, это и впрямь в тайге? А вы с вашим батей на медведей охотились? Ах, только на глухарей!

Вилен не знал, что в тот же вечер, после его ухода, сиятельный отец невесты всыпал зарвавшейся матери по первое число:

— Это чьи я слышу благородные вопли?! Ах, из Иркутска, ах, медвежий край! Кто же это говорит? Ах, это сиятельная княгиня Ариадна Старостина, в девичестве Прокопенко, свой поганый ротик открывает! Небось забыла, как при проклятом царском режиме вдесятером в одной избе вместе с курями и теленком проживали! Зять ей, вишь ты, не мил! Издалека приехал, из городка военного, да под Иркутском! А ты что, хлюпика московского дочери приглядела? Стилягу с коком в зятья хочешь? Того, что в коктейль-холле с соломинкой сидит? Ну-ка, отставить снобизм столичный! Зятя принимать со всем тебе уважением!

Ариадна Степановна супруга побаивалась. Он мог не просто пропесочить, но и матюком бабу неразумную поучить. А мог и физическое воздействие оказать: бил больно, но аккуратно, так, чтобы никакой врач синяки не срисовал и никакого персонального дела ни один самый сволочной партком не склеил.

А Семену Кузьмичу сразу Вилен понравился. Он ему его самого молодого напоминал, как он в двадцать первом пришел в Москву за лучшей долей. Семена, конечно, никто тогда не поддерживал, приходилось самому дорогу вверх торить. Да ведь не подвело чутье, оказалось воистину звериное: не связался же ни с какими оппортунистами, троцкистами или промпартией. Все время линии Ленина — Сталина придерживался, вот и выгреб куда следует. Ни в тридцать седьмом не пострадал, ни в войну не убили. Выслужился, выбился. А теперь самое время молодым содействие оказать. Дочку все равно, рано или поздно, пришлось бы от себя какому-нибудь хлысту отдавать — закон жизни. Так уж лучше силачу и прохиндею сибирскому, чем столичному пустоцвету!

Он Вилена попросил прокачать своих друзей из органов. Те не только в анкету к нему заглянули, но и в медкарту. Не нашли ни связей порочащих, ни родственников за границей, ни репрессированных в роду. И здоровье без замечаний, отменное, сибирское.