Призрак в Монте-Карло - Барбара Картленд

— Кто оставил ее? — спросила она, подходя к столику.

— Даже не представляю, — ответила Мистраль. — Жанна не говорила, что кто-то заходил.

Она поискала глазами Жанну, но той уже не было в комнате. Вдруг Эмили вскрикнула, и девушке показалось, что ее возглас был наполнен ужасом. Она держала карточку у самых глаз, так как плохо видела, ее побелевшее лицо исказила странная гримаса.

— Генри Далтон! — ее голос сорвался на визг. — Генри Далтон!

Эмили сидела в гостиной и ждала Генри Далтона. В его карточке хорошо знакомым мелким почерком было написано: «Я заеду к вам завтра в три часа дня».

Она в который раз перечитывала написанное, тщетно пытаясь отыскать в этом коротком предложении скрытый подтекст, но ей ясно было одно — он узнал ее и придет, чтобы заявить об этом.

Всю ночь она провела без сна, стараясь придумать, как ей обмануть или перехитрить его, как заставить его держать язык за зубами хотя бы в течение нескольких недель.

Ответ на последний вопрос Эмили был известен. Деньги! Она очень хорошо помнила, как велика жадность Генри Далтона. Она знала, что он не брезговал никакими комиссионными, он пытался извлечь выгоду из любого грязного дела. Как сейчас она видела его, входящего в «Дом 5 по Рю де Руа» за своими комиссионными, которые он получал за то, что приводил к ней клиентов. Эмили всегда ненавидела Далтона, она ненавидела, как он тихо и молча входил к ней в комнату, как бегали его глазки, прикрытые бледными веками с бесцветными, как и его волосы, ресницами, что делало его похожим на хорька.

И все-таки от него была некоторая польза. Было бы глупо выгнать его только из-за личной неприязни, поэтому Эмили принимала его, как принимала в «Доме 5» и других своих агентов — с философским терпением. Но все же это было каким-то дьявольским невезением, что из всех ее знакомых именно Генри Далтон оказался в Монте-Карло. Ей и в голову не приходило, что он может работать не только в Париже, однако ей следовало бы помнить, что там, где богатство и роскошь, где есть возможность хотя бы немного поживиться, всегда будет Генри Далтон.

Что она скажет ему? С внезапным стоном Эмили встала и подошла к окну. Солнечный свет, сверкающая гладь моря, плавно раскачивающиеся пальмы — все насмехалось над ее волнениями.

— Мерзкая крыса! — проговорила Эмили. — Я всегда терпеть его не могла!

Но тут ей пришло в голову, что она могла бы сказать то же самое про любого встретившегося на ее жизненном пути мужчину. Да, она их всегда ненавидела, эта ненависть, владевшая ею с самого детства, была порождена тем положением, в котором она оказалась из-за своего незаконного появления на свет. Во всем виноват ее отец. Джона Уайтама она ненавидела отчасти из-за своей собственной судьбы, а отчасти из-за немеркнувшей любви к нему матери. И так же, как своего отца, совершенно забывшего о своем отцовском долге, она ненавидела Леона Блюэ, своего мужа.

Очень скоро добрые чувства, которые Эмили испытывала к Леону, сменились ненавистью и отвращением. Она так хорошо помнила их первую встречу, как будто все произошло только вчера. Она приехала из Бретани в Париж. Ей никогда не забыть этого путешествия! Нахмуренная, но преисполненная решимости перед этим практически безнадежным путешествием, она, должно быть, выглядела довольно нелепо в своем лучшем платье черного цвета, которое надевала только по воскресеньям.

Жак Ригад, ее дед, умер через два месяца после ее матери. Семья предложила, чтобы младший сын старого Жака, имевший свою собственную ферму, помог Эмили содержать семейное владение. Предполагалось, что она будет жить на ферме, целыми днями работая в поле и ухаживая за скотом. Она видела перед собой их склоненные головы, когда они пришли к этому решению, она словно видела, как они аплодируют своими искореженными работой руками своему великодушию.

Но Эмили уже приняла свое собственное решение относительно того, что она будет делать. Она строила планы годами, и ее семье эти планы могли бы показаться невероятными, но для нее самой они были вполне осуществимы, так как обдумала она их очень давно.

Сначала надо было отдать Мистраль в школу, но не в простую, подобную той, которую могли бы оплачивать Ригад, а в пансион для благородных девиц или в один из дорогих Конвентов в Люцерне или около Парижа.

В правильности своего решения Эмили не сомневалась. Она давно решила, что Мистраль должна получить хорошее образование, решила еще тогда, когда долгими ночами ходила взад-вперед по кухне с плачущей, лишившейся матери малышкой на руках. В тайнике был спрятан жемчуг, который Элис отдала Эмили перед самой смертью.

— Это для моей дочери, — сказала Элис. — Это все, что у меня есть. Если понадобится, продай его. Он очень ценный.

Элис устало прикрыла глаза: несколько часов назад у нее начались роды. Эмили тупо уставилась на прекрасное ожерелье. Она никогда в жизни не видела такого жемчуга, но была абсолютно уверена, что он действительно ценный.

Как же Элис удавалось так долго прятать его, спрашивала себя Эмили. Все ее существо сжигала ненависть к мужчине, который превратил веселую, жизнерадостную девушку, оставленную ею в Монако, в несчастную женщину. Ничто не могло заставить Элис рассказать, что же произошло в замке. Эмили умоляла ее, требовала, упрашивала — все напрасно.

— Я не желаю говорить об этом. — Это были единственные слова, сказанные Элис.

И только когда Эмили, выведенная из терпения, пригрозила, что напишет Великому князю, из уст Элис донесся ответ:

— Ты поклялась на Библии, ты не можешь нарушить клятву! Ты ничего не можешь сделать.

Да, Эмили ничего не могла сделать, только смотреть на Элис бешеными глазами.

Когда Элис умерла, Эмили никому не рассказала про ожерелье и спрятала его, твердо решив не продавать жемчуг. Это будет дополнением к тому оружию, которое она так тщательно создает — оружием, с помощью которого она отомстит за Элис и за себя.

Она взяла с собой жемчуг в Париж. Ее решение отправиться в столицу привело все семейство Ригад в еще большее изумление, чем ее решение бросить ферму.

— В Париж! — воскликнули они. — Но что ты будешь делать? На что ты будешь жить? Париж — очень дорогой город.

— Я буду работать, — ответила Эмили.

— Где? — спросили они. — Ты всю жизнь проработала на ферме. В Париже нет ферм.

— Я что-нибудь придумаю, — уверенно сказала Эмили.

Ее уверенность была оправданна, хотя она не чувствовала себя такой храброй, как пыталась всем показать, когда отправлялась в долгое путешествие. Но ведь на самом дне ее саквояжа лежало ожерелье, и она знала, что если ей не удастся найти работу, она сможет продать его. Не для себя, а для того чтобы оплатить обучение Мистраль. За первый год в Конвенте она уже заплатила из тех денег, которые у нее остались от продажи своей доли в наследстве.

Как бы Эмили ни хорохорилась перед родственниками, расходы превзошли все ее ожидания. Кроме платы за обучение Мистраль в Конвенте, девушке требовалась новая одежда, а Эмили надо было ездить в Люцерну.