Стужа - Василь Быков

Все складывалось так, что хуже некуда, беда подступала все ближе. Правда, Дашевский, видимо, не знал, что Азевич из Липовки. Хоть бы Матруна не проговорилась, вдруг подумал он. Но что радости, что не проговорится, – они шли как раз по той стороне улицы, где через шесть дворов была и его изба. А в избе жернова. На которых и он немало помолол в свое время – на хлеб, на затирку, блины. Что тут будешь делать?..

Ошеломленный и подавленный, будто в нехорошем сне, он ходил с этими людьми по знакомым дворам, сухо, чужим голосом здоровался с соседями и молча направлялся в сени, тристен или истопку (с детства помнил, где что в каждой семье), снимал верхний камень и выносил на улицу. Он молчал. Бабы кричали и плакали, но их грозно осаживал Дашевский, а еще больше старалась активистка Матруна – сварливо, с поистине женской страстью и нетерпимостью. Иногда, накричавшись, она снижала тон и пускалась в рассуждения. «Надобно больше, бабы, о государстве заботиться, а не о себе, рабочий класс каждый кусок хлеба считает, не на буржуев отдаем, отдаем на оборону, на индустриализацию, бабы, мы уж как-нибудь перебьемся, лишь бы наш рабочий класс, который кует социализм, был сыт-доволен...»

Так они дошли и до подворья Азевичей.

Егор очень не хотел идти первым, невольно пытаясь укрыться за широкой спиной Дашевского; впереди по-мужски вразвалку шагала широкозадая Матруна. Но разве тут укроешься? Они уже входили в сени, растворилась дверь из горницы, и раздался испуганный вскрик сестры Нины: «Мама!» Показалась и мать, с побледневшим лицом, задрожавшими губами, она, похоже, хотела что-то сказать им, но словно потеряла голос. Егор рванулся к жерновам, обеими руками ухватил знакомый, давно уже не толстый и не очень тяжелый камень. Он ничего не хотел ни объяснять им, ни даже задерживаться тут. Бегом вынес камень на огород, где из бурьяна под тыном выглядывал крутой бок валуна, изо всех сил ударил по нему. Жерновой камень высек искру и развалился на три куска; Егор, пошатываясь, вернулся во двор. Дашевский на огород не пошел – наблюдал издали. Матруна стояла на крыльце, а из избы доносился глухой плач матери. Нина, слышно было, ее успокаивала. Хорошо еще, что дома не оказалось отца...

Остальное Егора уже не слишком тревожило, самое скверное он пережил. Что-то в его душе сломалось, и он явственно ощущал, что стал другим, чем прежде.

Они разбили еще два камня, и их дело в Липовке на том было кончено.

Возвращались в район молча, усталые, подавленные и голодные. Никто нигде не пригласил их перекусить, да и им было не до угощений. Дашевский всю дорогу угрюмо молчал. В районе, в деревнях его не любили, в местечке тоже. Он знал об этом и не пытался завоевать чье-либо расположение.

Азевич помнил, что все социальные передряги в районе крестьяне обычно относили на счет местного руководства. Считали, что именно местное начальство, вопреки мудрым указаниям Сталина, безжалостно загоняет мужиков в колхозы, облагает непомерным налогом, раскулачивает и ссылает, что на него надо жаловаться, писать Червякову или даже Калинину. И писали, собирали коллективные подписи под письмами – всей деревней или даже несколькими деревнями. Но все напрасно, послабления не наступало. Тогда думали: опять вмешались местные – милиция или ГПУ, перехватили письма, или они не туда послали, не так объяснили. Надо ехать самим, послать ходоков.

Долгое время так считал и Азевич – пока сам не начал работать в райкоме. И только в райкоме понял, что ошибался. Не местное начальство придумало бесчеловечную политику в отношении крестьянства – эта политика шла сверху. Может быть, с самого верха. Местные являлись лишь исполнителями, а иногда и смягчали предписанное, конечно, не от особой доброты, а, скорее, по неумелости, косности, а то и нерадивости. Иногда это заканчивалось для них плохо.

Азевич вспомнил Зарубу, который сам происходил из деревни и, кажется, не обладал необходимой для своей должности жесткостью. Не то что Дашевский. Пожалуй, Заруба никогда бы не допустил того, что творил сегодня Дашевский. Очень не хватало в районе Зарубы с его спокойным, размеренным характером. Не так его забот и работы, как самого присутствия на своем месте, в исполкоме. Очень жаль, что он оказался врагом. Хотя и слабо верилось в это, но все же... Разве мало было вокруг плохих людей, вредителей да шпионов. Может, и Зарубу они обманули, затащили в свой вредительский лагерь. Наверно, затащить его было несложно – все-таки прямодушный и бесхитростный был человек. Пока ехали в местечко, Азевич все думал о Зарубе и угрызался, что, по-видимому, и сам способствовал его погибели. Пусть не по своей воле, считай, через принуждение. Полина!.. Вот кто был его самой сильной болью и загадкой, может, на всю оставшуюся жизнь. Что она за человек, Полина? Что за женщина? Почему она так отнеслась к нему, деревенскому парню с его неискушенной доверчивостью и молодой дурью? Зачем он понадобился ей?

Приехали в местечко не поздно, но уже смерклось. Дашевский сошел возле райкома, остальные также повылезали из линейки. И когда милиционер немного отъехал, Войтешонок сказал: «Зайдем ко мне. Замочим это треклятое дело». Они пошли к Войтешонку, и Азевич в тот вечер впервые в жизни напился, как не напивался потом никогда. Заснул на чужой скамье, в углу, не раздетым. Евген его не будил до утра. Утром оба отправились на работу – было совещание секретарей, и Азевичу надлежало выступить – об авангардной роли комсомола в коллективизации сельского хозяйства района.

Двор бабкиной усадьбы, где квартировал Егор, отделял от соседнего старый трухлявый тын, до самого верха заросший кустами смородины с этой стороны и пионами с другой. Как-то поутру, торопливо собираясь на работу, Егор услышал сквозь раскрытое окно тихое девичье пение по ту сторону ограды. Хотя он прожил тут зиму и дождался лета, но как-то не нашел случая поинтересоваться теми, кто жил в соседях. Заинтригованный теперь этим пением, он высунулся из окна. Над зарослями смородины за тыном виднелась светлая, в кудряшках, голова девушки, которая возилась в освещенных солнцем цветах, тихонько напевая что-то, милое и ласковое. Слов он не мог разобрать, но голос ему очень понравился. Правда, слушать долго не было времени, надо было бежать на работу. В другой раз он увидел знакомую светлую головку случайно на улице. Спеша, попытался обогнать худенькую девочку в легоньком пестром платье и вдруг смекнул, что это соседка. Поравнявшись, шутливо сказал: «Вот по соседству живем, а не знакомы. Я у бабки, а вы рядом. Я видел...» – «Я знаю, – улыбнулась девушка. – Еще когда вы перебирались к Мальвине, видела». – «Вот как! А я не видел. Меня Егором зовут. А вас?» – «Меня Анеля». Анеля – вроде католичка, мысленно отметил Егор и спросил, чтобы продолжить разговор: «Куда вы идете? На работу?» – «Нет, не на работу. В нардом за билетами в кино». – «В кино? А на какой фильм?» – «Вы не знаете? «Катька-Бумажный Ранет». Говорят, очень смешная картина. Надо торопиться, чтобы купить билет». – «Так купите и мне, – неожиданно для себя попросил Егор. – В девять вечера я постараюсь прийти. Сегодня еду в Залесский сельсовет, но к вечеру вернусь. Хорошо?» Анеля немного поколебалась с ответом, будто застеснялась даже, но он подумал, что ничего предосудительного в его просьбе нет – у него сейчас просто не было времени бежать в нардом. Похоже, девушка молча согласилась. На углу они разошлись – Егор побежал в райком, а Анеля повернула за синагогу в нардом.