Спящие - Карен Томпсон Уокер

Но сколько прецедентов, когда кататоники приходили в себя и снова ускользали. Генри нуждается в постоянном наблюдении, считают доктора. Домой ему нельзя.

Впрочем, ему разрешают гулять с Натаниэлем по саду, где холм порос бархатцами, где жимолость оплетает забор, а вдалеке поблескивает озеро. Его вид успокаивает, как и прежде.

– Я поставил твой письменный стол обратно, – сообщает Натаниэль.

На дворе ноябрь, но день выдался теплым и ясным.

– Каким я был? – спрашивает Генри. – Ну, все это время?

Он наблюдал в таком состоянии отца, дядю и теперь хочет знать, как выглядел сам.

– Как будто тебя здесь нет, – отвечает Натаниэль. С момента чудесного выздоровления он гонит от себя тревожные мысли. Ведь, отступив, волны могут нахлынуть с новой силой.

– По-хорошему, я должен злиться на тебя, – замечает Генри. – Ты не сдержал обещания.

Натаниэль молчит, прекрасно осознавая смысл упрека. Он не может смотреть Генри в глаза, поэтому смотрит на озеро. Лодка мирно скользит по водной глади, словно Санта-Лора – самый обычный городок, ведущий спокойное, размеренное существование.

– Но я не злюсь, – заключает Генри.

Слова попадают в цель. Некоторым деревьям нужен пожар, чтобы высвободить семена.

– У меня идея. – Генри понижает голос до шепота. Во взгляде вспыхивает знакомое бунтарство, такое же родное, как тепло его ладони. – Давай смоемся.

Все оказывается до смешного просто.

Их никто не останавливает. Охранник не бежит за ними вдогонку. Никакой полиции. Они просто открывают ворота, садятся в машину и уезжают.

Они не слушают новости. Не соблюдают меры предосторожности. Если Генри угощает виски из своего бокала, Натаниэль не отказывается. Они не спят в разных постелях.

С каждым днем походка Генри становится тверже, речь – отчетливее. Вот он сидит с книгой в мягком кресле, пока Натаниэль готовит чай. Вот они вдвоем прогуливаются по лесу.

Если бы занятия шли своим чередом, сегодня Натаниэль поведал бы о древесных феромонах. Студенты ненадолго оживляются, услышав, что деревья – такие безмолвные и неподвижные – способны сообщаться друг с другом посредством своих каналов коммуникаций и систем оповещения. Чудится какое-то удовлетворение в том, как обыденная реальность Вселенной видится людям магией. Генри пошел бы дальше и рассказал, что человеческий мозг ограничен собственными убеждениями: веришь в призраков, встречаешь призраков.

Присутствие Генри, лесные прогулки пробуждают в Натаниэле потребность в дочери, не только в ее нынешнем обличье – взрослой женщины из Сан-Франциско, которой он звонит, чтобы сказать «да, да, это настоящее чудо», – но и в образе шестилетней девочки с синими заколками-бабочками и карманами, полными шишек, что семенила вслед за ними по тропе долгими вечерами и твердила названия деревьев, точно катехизис: желтая сосна, толокнянка, белый дуб. Сейчас его дочь, дама, живущая в Сан-Франциско, не понимает того, что он пытается донести ей по телефону.

– Вылечился? Совсем? Как же так? – Она сыплет вопросами, однако Натаниэль не вникает.

Мощная волна гнева накрывает его с головой, вытесняя все прочее.

– Не лезь! – взрывается он. – Не лезь, очень тебя прошу!

На третьи или четвертые сутки рассудок Натаниэля чуть затуманивается. Они пьют виски на крыльце, как в старые добрые времена, пока Генри рассказывает запутанную историю о человеке из Ки-Уэста, жившем в тридцатые годы. Этот мужчина влюбился. Влюбился в покойницу.

– Сначала он ухаживал за ее могилой, – откидываясь на спинку кресла, говорит Генри. – А потом откопал ее тело и держал у себя дома. Держал целых семь лет, – повторяет Генри. – Он постоянно бальзамировал труп, пока тот не превратился в подобие куклы.

Натаниэль не может вспомнить начало истории, забывает, зачем Генри взялся ее рассказывать. Сознание вновь заволакивает дымка. Смятение. Впервые Натаниэль пугается по-настоящему.

– Ты в порядке? – Генри кладет руку ему на плечо.

Как жестоко, несправедливо будет заболеть сейчас, когда Генри поправился. Однако в природе нет закона против жестокости. Наоборот, сказал бы Генри, с его викторианскими комнатами и семинарами по Томасу Гарди, иногда природа потворствует злу.

К смятению добавляется какой-то странный звук.

– Слышишь? – настораживается Натаниэль. – Где-то капает.

Но Генри не слышит. В доме сухо. Солнце садится.

Однако звук не стихает, действует на нервы, как будто плеск воды о лодку: несмолкаемый, нарастающий.

Всего за два дня сто двадцать случаев превращаются в двести пятьдесят. Двести пятьдесят вырастают до пятисот.

Но в больницу не принимают новых пациентов. Теперь их свозят в огромные палатки, точно раненых с поля боя.

Вместе с провизией в город прибывают волонтеры, чья единственная миссия – поддерживать биение сердец, увлажнять тела, кормить. На их плечи ложится все то, с чем обычно справлялся бодрствующий организм. Не хватает кардиомониторов. Не хватает кроватей. Не хватает рук, чтобы переворачивать бесчувственные тела.

История гремит по всей стране. Дикторы кружком обводят Санта-Лору на карте Калифорнии: городок находится в семидесяти милях от Лос-Анджелеса и в девяноста милях от лос-анджелесского аэропорта, а там недалеко и до Нью-Йорка, Лондона или Пекина.

Крепнет мысль, что необходимо вмешательство. Серьезное.

На восемнадцатый день в трех тысячах миль от места событий поклонники утренних новостей наблюдают аэроснимки Санта-Лоры, штат Калифорния. Из кабины вертолета университетский городок смотрится спокойным и безмятежным: шестнадцать кирпичных построек, залитых оранжевым светом, пустые парковки. В отблесках луны мерцает озеро, точнее, то что от него осталось, – прежняя береговая линия теряется во мраке. За озером простирается решетка улиц. Накрытые на зиму бассейны. Дремлющие на подъездных аллеях «универсалы». В общем, заурядный ночной город – не считая колонны военных грузовиков, отрезавших единственный въезд и выезд. Не считая едва различимого среди деревьев отряда солдат. Пока население Санта-Лоры – больные и здоровые – сладко спит. Пройдет немало часов, прежде чем они узна́ют новость, уже известную обитателям Мэна, Пенсильвании и Флориды: вокруг города, точно турникет, выстроили санитарный кордон, к какому Соединенные Штаты не прибегали больше века.

С воздуха все улицы одинаковые: плотные, как зубы, ряды домов, искусственные лужайки не отличить от настоящих, побуревших от засухи. Но на одной из улиц, под одной из крыш в темноте плачет ребенок.

Бен просыпается на втором этаже и снова погружается в дрему. Никакой паники, жена сейчас с Грейс, скоро малютка угомонится.

Однако его снова будит плач.

Бен вертится с боку на бок. Этот плач не похож на предыдущие – более настойчивый, пронзительный, словно крик. Мелькает мысль о болезни: вдруг все начинается именно так?