У метро, у «Сокола» - Вячеслав Курицын

– Закругляемся. Версия о маньяке остается приоритетной. Заново осмотреть место первого происшествия, заброшенный дом, и заново опросить свидетелей несчастного слу… смерти первой старухи… Ярковой. Это Кравцов и Пирамидин.

– Заново о чем опросить?

– Может, кто-то в толпе обратил внимание на стоящих рядом, – пояснил Жунев.

– На потенциального маньяка, которого смерть Ярковой перевозбудить могла? – догадался Фридман.

– И есть еще версия, что злодей выскочил из дома и терся в толпе, – это Покровский поддержал Жунева. Ему понравилась мысль о таком опросе.

– Поработаем, – сказал Гога Пирамидин.

– Кох дальше ходит по пээндэшникам. Семшова-Сенцова – на поиски джигита в чебурашках.

– Бу здэ, – кивнул Гога Пирамидин.

– Это после выходных, – резюмировал Жунев.

– А-а-а…

– А в выходные, если кто вдруг отдыхать не хочет, работаете в логике Покровского.

Вот это дело.

Жунев встал, собрал портфель. Он приходил на работу раньше всех, уходил чаще позже всех, но выходные проводил с семьей.

Перед уходом достал из шкафа новый коньяк, поставил на стол перед товарищами. И то верно, сидели еще почти час, обсуждали планы на завтра.

Насте Кох досталась Яркова, Покровский с утра на Фридмане поедет на «Семеновскую», нагрянет к Елизавете, сестре Василия Ивановича, а потом осмотрит наконец комнату Кроевской.

– Мне тогда жирного, – сказал Гога Пирамидин, имея в виду Панасенко, который прямо жирным-то и не был: это Гога слегка в переносном смысле.

Семшова-Сенцова решили отрядить скрытно наблюдать за Бадаевым.

– Я с ним! – попросился Кравцов. – Если боксер в центре внимания…

– А спать ты когда собираешься? – спросила Настя Кох.

Кравцов на нее зафыркал. Оказалось, он прямо сейчас заступает на дежурство. Не на суточное, только на двенадцатичасовое, но все равно после дежурства надо спать. А он хотел скрыть от товарищей и выйти с утра работать. Пирамидин отвесил Кравцову легкий дружеский подзатыльник.

– Она кассиршей на Павелецком вокзале работала. Сами знаете, какие очереди на вокзале. Сдохнуть проще, если ты не по брони. И он добился, чтобы она вышла к нему на минуту, и сказал ей все… Чтобы она не могла ответить. Должна в кассу бежать. Сказал быстро, что бросает ее, и слинял. А она после смены пришла домой и повесилась. Он одумался, приехал ночью мириться, а она висит. Он волосы рвет. Расстреляйте меня, говорит. А его даже задержать не за что. Еле отпихнули, норовил в кузовок забраться.

– Жуневу как раз нужен обвиняемый по делу об изнасиловании, – вспомнил Покровский.

– И что? – не понял Кравцов.

– Сдай его Жуневу, пусть сознается в изнасиловании, утолит жажду наказания… Посидит пару пятилеток, душу очистит, о расстреле думать забудет. И ему хорошо, и Жунев дело закроет.

– Вы всё шутите, товарищ капитан, – укоризненно сказала Настя Кох. – А она повесилась!

Шнурки на ботинках Настя, конечно, уже привела к общему знаменателю.

Она была права, разумеется, Настя Кох. Ей жилось на белом свете ничуть не легче, чем Покровскому, а во многих отношениях и значительно тяжелее. Но в цинизм она при этом впадать не спешила.

В вопросах поддержания жизнедеятельности индивидуума важную роль играет такая ненаучная фигня, как надежда. Будто будущее может чем-то от настоящего отличаться в лучшую сторону.

Надежды и прочие мечты, как правило, не сбываются. Факт этот хорошо известен большинству живущих на планете Земля. Но в конкретном случае Насти Кох вполне, между прочим, возможны изменения, перестань она сама к себе относиться как к некрасивой. Да, не самая стройная, и лицо скорее на манер не самого благородного овоща, нежели какого-либо экзотического фрукта, но кто сказал, что лица должны быть на манер фруктов. Многие даже страшные женщины находят себе поклонников, а Настю Кох и страшной-то в полной мере не назовешь…

Будто кто-то внутри Покровского щелкнул сухой бессмысленной палочкой, переломил ее пополам.

Сидели в буфете Дома офицеров. Покровский пил минералку и кофе (дрянь офицеры сварили), Настя Кох чай, Кравцов как раз дюшес. Почему как раз? Это после дневного лектория («Реки Московской области») спускались по лестнице люди, кое-кто заворачивал в буфет. Усатый пенсионер, похожий на И. М. Воробьянинова, тощий, высоченный, напряженный, очки блестят, строго спросил:

– Есть ли у вас ситро?

– Нету. «Дюшес», «Буратино»…

– Я бы предпочел ситро.

– Ситро нет.

– Нет ситро? Гм. В иную эпоху с вас бы строго спросили.

– Э-э-э… «Боржоми»?

– «Боржоми»! Невежда! Третий год у вас нет ситро! Третий год! Днепрогэс быстрее построили…

Каждая следующая реплика Ипполита Матвеевича звучала на тон раздраженнее, он уже начал подрагивать разными частями тела, так стремительно происходит все у невротиков. Жена или дочь, в более современном стиле особа, державшая его под руку, увлекла усача к выходу, а он кричал: «Ты не можешь не понимать, что это прямое свинство», а уже на выходе, в дверях с одной чудом сохранившейся витражной четвертинкой, озаренный вспышками рубинового и зеленого: «„Буратино“! Вы только подумайте, „Буратино“!»

Не понял только Покровский, из чего логически вытекла «невежда». А старик вышел в последний день весны, унес эту маленькую тайну. И Днепрогэс, кажется, дольше строили, чем три года… Ладно.

Настя Кох песочное кольцо взяла – так не брала бы песочного-то. Не все в руках человека, но многое – в них.

Замечание делать странно. Покровский Насте Кох не сват, не брат.

– А потом голубь влетел в открытое окно, – сказал Кравцов. – Уже светало. Прямо на пол сел. Обычно птица влетает, а потом человек умирает – есть такая примета. А тут женщина сперва повесилась, а потом голубь влетел.

Влетел, выкрутившись из серебряных созвездий, черный силуэт уже и не голубя, а просто птицы, и запульсировал тоже серебряным… И будто увидел Покровский, как качается мертвое тело, монотонно нарезает вокруг тела круги птица и падают, быстрее и быстрее, белые перья.

– Обычно, конечно, птица сперва, – согласился Покровский, – а человек уж потом. Всё так.

– Тут одна пээндэшная птицей поет, – сказала Настя Кох. – На Красноармейской почти следующий дом, где будка чистильщика. В остальном нормальная, но вдруг в разговоре начинает «пьюи-пьюи», и не просто, а совсем другим голосом, как настоящая птица. Тоненько так. Миловидная девушка, так жалко ее. Всех жалко…

Фридман утром, когда ехали на «Семеновскую», тоже сказал, что ему жалко старушек. Но это пассивное чувство. Сильно будешь жалеть – некогда будет работать.