Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии - Эмиль Абрамович Паин

1864 года), это не помогало устранению автономистского самосознания у автохтонных для данной местности этнических групп, и при первой же возможности запретная автономия возрождалась. Литовцы первыми из трех прибалтийских народов Российской империи провозгласили в 1918 году независимость своей страны — Литовской Республики.

Стремление к независимости формирует у этнических общностей, ощущающих себя меньшинствами в окружении бо́льших по численности народов, особый тип сознания, склонный периодически «воспаляться» воспоминаниями об исторических обидах имперского прошлого. Это, очевидно, способствует катализации конфликтных отношений. Примеры тому можно найти в истории не только России, но и большинства других составных государств, будь то Великобритания или Испания, Индия или Китай. Особенность России, в сравнении с названными странами, в большом количестве территорий (85 по Конституции России на 2021 год), именуемых «субъектами Федерации», но во многом лишенных реальной субъектности, прежде всего в выборе формальных лидеров этих территорий.

Инерция «имперского сознания». «Державность» или государствоцентричность как важный признак «имперского сознания» вряд ли можно назвать неизменным, фатальным свойством национального самосознания. Однако это свойство может быть весьма устойчивым, особенно у этнического большинства. Еще в начале XX века Николай Трубецкой отмечал этатизм русского национального сознания, его ориентацию на государство[249]. В 1980‐х годах первые этносоциологические исследования в СССР показали, что почти у 80 % русских преобладала идентификация со страной по принципу «Мой адрес Советский Союз», и русские чаще других определяли себя как «советские люди», тогда как у сравниваемых этнических групп (грузин, молдаван, узбеков и эстонцев) преобладала регионально-этническая, например «мы грузины — наша родина Грузия» или «мы эстонцы — наша родина Эстония»[250]. В 1990 году, уже после начала «парада суверенитетов» союзных республик, ориентации русских в этих республиках практически не изменились, и от 70 % (в Эстонии) до 80 % русских (в Молдавии) продолжали считать себя гражданами Советского Союза[251]. В 2004–2011 годах исследования Института социологии РАН также показали, что русские чаще, чем представители других этнических групп, называли себя «скорее россиянами», чем гражданами одной из республик Российской Федерации, а также реже других отмечали свою этническую идентичность[252].

Вместе с тем самый яркий признак имперского сознания — империализм в его классическом понимании как ориентация на территориальную экспансию, захват новых земель, казалось бы, не доминировал в российском общественном сознании. В 2000‐х годах изменились этнополитические условия — затихли конфликты в регионах России и резко возросла конфликтность в городах, в связи с притоком в них мигрантов с Кавказа и Средней Азии, вследствие этого в общественном мнении произошел перенос акцентов с поддержания территориальной цельности и расширения территории на защиту от иммиграции[253]. В социологических опросах, высказываниях русских националистов и политиков-популистов не звучали требования присоединить к России Среднюю Азию или Закавказье, напротив, на слуху требование все больше отгородиться от них: ввести визовый режим, ограничить миграцию, установить полноценную охраняемую границу с Казахстаном. И даже по отношению к российскому Северному Кавказу у русских националистов чаще звучали лозунги отгораживания от него («Хватит кормить Кавказ»), чем призывы покрепче удерживать эту нашу территорию. В 2018–2020 годах изменился круг объектов ксенофобии. Среди них стали лидировать представители мигрантских сообществ, выходцы из Средней Азии, Кавказа, китайцы и даже африканцы[254]. В условиях сочетания антиэмиграционных настроений с антизападными в России формировалось оборонное сознание, а идея имперской цивилизаторской миссии, казалось бы, явно проигрывала идеологии осажденной крепости. И даже почти тотальный восторг россиян по поводу присоединения Крыма, проявившийся с марта 2014 по март 2020 года, когда это событие поддерживало 86 % опрошенных Левада-Центром[255], казался исключением, лишь подтверждающим общую тенденцию неприятия новых территориальных присоединений. Так, в августе 2014 года, всего через три месяца после крымских событий, Левада-Центр замерял отношения россиян к присоединению к России Абхазии и Южной Осетии, власти которых публично выражали такое желание, но более половины россиян высказались против такого воссоединения: 52 % респондентов посчитали, что Абхазия должна оставаться независимой страной, 51 % опрошенных то же самое сказали по отношению к Южной Осетии, а число поддерживающих вхождение этих республик в состав Российской Федерации даже уменьшилось с 2008 года с 30 до 25 %[256]. Однако 24 февраля 2022 года началась «специальная военная операция на Украине», характеризующаяся растущей поддержкой россиян, опрошенных ВЦИОМ[257]. И эти настроения непосредственно связаны с нарастанием сожалений большинства жителей России о распаде СССР.

По материалам исследования Левада-Центра, с конца 1990‐х годов такое явление, как распад СССР, стало входить в тройку символических образов, с которыми россияне в наибольшей мере связывают «чувства стыда и огорчения», но лишь в 2020 году этот образ вышел на первое место, потеснив другой признак среди национальных огорчений, выражавшийся в утверждении: «Великий народ, богатая страна, а живем в вечной бедности и неустроенности»[258].

Сочетание накопившейся усталости масс и их стремления к возрождению неких прежних форм политической организации не раз проявлялось в мировой истории, сопровождая политические и социальные революции или радикальные реформы. Этот эффект прекрасно описан в фундаментальном сочинении Эрика Хобсбаума «Век революции. Европа 1789–1848 гг.»[259], а до него историческая конкретика этого процесса была представлена во множестве работ, включая таких известных авторов, как Токвиль и Энгельс, Ключевский и Бердяев. Опираясь на эти работы, можно сделать вывод, что радиальные реформы почти неизбежно порождают свою противоположность — контрреформацию, которую также называли эпохами реакции и политической реставрации. Хобсбаум описывает следующую последовательность нарастания контрреформаторских идеологий: вначале они охватывают элитарные слои общества; затем элитарная контрреформация перерастает в массовую, подхватывается уставшими и разочарованными народными массами. Конкретные детали этой исторической модели могли различаться в разных странах и в разные эпохи. Например, в роли инициаторов политической реакции в Англии после буржуазной революции XVII века выступали католические священники; во Франции после Великой революции — аристократы, а в постсоветской России — бывшая советская номенклатура. Однако общая логика контрреформации и политической реставрации сохранялась в разных странах, в том числе и в нашей.

Можно выделить три основных этапа этого процесса.

Первый этап — «элитарный» (1992–1994). В это время на политической сцене России появились политические силы, которых А. Кара-Мурза назвал «жесткими государственниками-реставраторами»[260]. Они активно выдвигали триединое требование: возрождение СССР, объединение разделенного русского народа и защита русских соотечественников, брошенных на произвол судьбы в новых независимых государствах. Лидер российских коммунистов Геннадий Зюганов тогда патетически взывал к чувствам русских людей: «Без воссоединения ныне разделенного русского народа наше государство не поднимется с колен»[261]. Но такие высказывания в указанные годы еще не имели значительного влияния на массовое сознание. Социологические опросы 1993 года Института