Письма к Олимпиаде - Святитель Иоанн Златоуст

услышав это, прибежали к нам и молили и просили: «Освободи нас от этих зверей, пусть даже попадемся в руки исаврян».

Городской префект, услышав об этом, прибежал к нашему дому, желая помочь нам. Монахи не послушались и его увещаний, но и сам он оказался бессилен перед ними. Видя, что дело в весьма затруднительном положении, и не дерзая ни посоветовать нам уйти на явную гибель, ни опять оставаться в городе, вследствие такого их неистовства, он послал к Фаретрию, прося уступить нам немного дней, как ввиду нашей болезни, так и ввиду грозящей опасности. Но и при таких обстоятельствах не было никакого успеха; напротив, и на следующий день они явились еще неистовее, и никто из пресвитеров не осмеливался заступиться и помочь нам, но, стыдясь и краснея (потому что это, говорили они, происходило по приказанию Фаретрия), скрывались, прятались, и не внимали, когда мы их звали.

Зачем много говорить? Несмотря на то, что грозили такие ужасы, несмотря на то, что почти очевидна была смерть и меня убивала лихорадка (потому что мы еще не избавились от происходящих отсюда бедствий), в самый полдень, бросившись в носилки, я был вывезен оттуда при рыданиях, воплях, проклятиях сделавшему это от всего народа, при общих сожалениях и плаче. А когда я вышел из города, то и некоторые из клириков незаметно вышли и с сетованиями провожали нас.

И в то время, когда мы слышали, как некоторые говорили: «Куда вы отводите его на явную смерть?», другой из числа любивших нас говорил нам: «Удались, прошу тебя; попадись исаврянам, только избавься от нас; кому бы ты ни попался, ты попадешь в безопасное положение, если избежишь наших рук». Когда услышала и увидела это прекрасная Селевкия, благородная жена моего господина Руфина (она весьма о нас позаботилась), то увещевала и просила, чтобы я заехал в ее загородный дом, находящийся на расстоянии пяти миль от города, и вместе с нами послала людей, и мы удалились туда.

3. Но и там это злоумышление не думало отстать от нас. Когда Фаретрий узнал, то, как она говорила, высказал ей много угроз. Когда же она гостеприимно приняла меня в свой загородный дом, я ничего этого не знал; выйдя к нам, она скрывала это от нас, управляющему же, находящемуся там, объявила, чтобы он доставил нам всякий покой, и, если бы напали на нас монашествующие, желая оскорбить нас или побить, собрал бы земледельцев из остальных ее поместий и таким образом приготовился к бою против них. Приглашала она укрыться и в ее жилище, имеющем крепость и неприступном, чтобы мне избежать рук епископа и монахов. Но я не согласился, а остался в загородном доме, не зная ничего, что за тем готовилось.

И этого для них было недостаточно, чтобы оставить свое бешенство против нас. Потом в полночь, когда я ничего этого не знал (а Фаретрий, как она говорит, сильно грозил ей, принуждая и заставляя ее изгнать нас и из загородного дома), эта женщина, не вынося его докучливости, хотя я не знал об этом, объявила, что напали варвары, — так она стыдилась сказать о принуждении, которое потерпела. И войдя ко мне в полночь, пресвитер Евифий разбудил меня спавшего, и громким голосом сказал: «Встань, прошу тебя, варвары напали, они здесь близко». Вообрази, какой я был, слушая это. Потом, когда я сказал ему: «Что же следует делать? Убежать в город мы не можем, чтобы не потерпеть более тяжкого, чем то, что сделали бы нам исавряне», — и начал принуждать нас уходить.

Ночь была безлунная, самая полночь, мрачная, темная; и это опять ставило нас в беспомощное положение; никого не было возле, никто не помогал, потому что все нас покинули. Тем не менее, побуждаемый страхом и ожидая тотчас смерти, я, исстрадавшийся, встал, приказав зажечь факелы. Но пресвитер приказал потушить и их, чтобы, как говорил он, варвары, привлекаемые к нам светом, как-нибудь не напали на нас. Были потушены и факелы. Потом мул, несший наши носилки (потому что путь был очень неровный, крутой и каменистый), упав на колена, повалил меня, находившегося внутри носилок, и еще немного — и я должен бы погибнуть; затем, вскочивши на ноги, я побрел, поддерживаемый пресвитером Евифием (он и сам упал с подъяремного животного), и таким образом шел, ведомый за руку, лучше же — тащимый, потому что по такой неудобной местности и недоступным горам идти в полночь было нельзя. Представь, что пришлось терпеть мне, теснимому такими бедствиями, да еще в приступе лихорадки, мне, который не знал ничего из того, что было подстроено, а боялся варваров, дрожал и ожидал попасть в их руки. Не кажется ли тебе, что одни только эти страдания, даже если бы со мной не случилось ничего другого, в состоянии разрешить многие из наших прегрешений и доставить мне большой повод к славе? Причина же этих страданий, как я думаю, та, что тотчас, как только вошел я в Кесарию, все знатные люди, бывшие викарии, президы, софисты, трибуны[7], весь народ ежедневно смотрели меня, услуживали, хранили как зеницу ока; это, думаю, раздражило Фаретрия; равно и зависть, выгнавшая нас из Константинополя, и здесь не отстала от нас, как мне думается; этого я не утверждаю, а предполагаю. Кто мог бы рассказать об остальном, бывшем с нами на пути, об ужасах, опасностях?

Ежедневно вспоминая об этом и всегда нося это в мысли, я восхищаюсь от радости и ликую, как имеющий великое сберегаемое сокровище: так я чувствую себя. Ввиду этого прошу и твою честность радоваться, веселиться, ликовать, прославлять Бога, удостоившего нас потерпеть такие бедствия. Прошу иметь это при себе и никому не говорить, хотя и весьма естественно, что воины префекта могут наполнить весь город рассказами об этом, так как и сами они подверглись крайним опасностям.

4. Тем не менее от твоего благочестия пусть никто не узнает этого, напротив, ты и говорящих останавливай. А если ты скорбишь по причине остатков зла, то знай ясно, что я совершенно освободился от всего и у меня теперь тело крепче, чем когда жил там. А холода что ты боишься? У нас и жилища устроены удобные, и господин мой Диоскор делает и предпринимает все, чтобы мы не заметили холода даже и в малой степени. Если можно судить по началу, то настоящий климат мне кажется восточным, и нисколько не хуже климата Антиохии. Такая же теплота, такая же благорастворенность воздуха. Ты весьма опечалила меня, сказавши, что, может