Весь этот рок-н-ролл - Михаил Липскеров

– Знакомый паровозик, – сказал подполковник. Вытянул из пачки «Беломора» папиросу «Дюшес», прикурил от четвертой лапы пса, выпустил струю дыма, сложившуюся в надпись «За Родину …вашу мать, за бл…дь…» (на логическое завершение фразы дыма не хватило), и продолжил: – В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца… – затянулся еще раз, выдохнул надпись «Мамочка моя родная, больно дышать нечем совсем, убейте меня насовсем». А что там было дальше, дыма не хватило, да и подполковник закашлялся таким страшным, былинным кашлем, что утишить его смог только винищем поддельным, непотребным и ядовитым… Но оказавшим на кашель подполковника чудодейственное целебное действие. И подполковник головою поник, слова больше не сказав, не вымолвив. Только пронеслись сквозь него, Михаила Федоровича, Керта, трехногого пса и ведра с малаховской «Хванчкарой» видения мутные, жуткие, страшные, описать которые в книге моей по причине ее не шибко потребной веселости перо мое не поднимается, клавиатуара компьютера стучать отказывается.

И все персонажи этой мизансцены сидели округ чаши зелена вина, вина малаховского, заморского (если смотреть с той стороны моря), и молчали в строгом соответствии с моментом. А потом Михаил Федорович слово молвил:

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться.

– Обращайся, лейтенант.

– Так что было в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца?

– А было, лейтенант, четырнадцатое число сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года… И до хрена всего остального… Война была…

И подполковник встал на старые, но еще крепкие ноги, прохрипел: «Мамочка моя родная, больно, дышать нечем совсем, убейте меня насовсем» и пошел вдоль эшелона, чтобы у других лейтенантов глотнуть винища поддельного, непотребного и ядовитого, но оказывающего на кашель чудодейственное целебное свойство.

Подробностей об том, что случилось четырнадцатого числа сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года Михаил Федорович так и не узнал, хотя пивал потом с подполковником не раз по причине непонятной симпатии. Кроме того, что была война . А это, судари мои, уже немало.

А пока Керт сидел вместе с Михаилом Федоровичем на железнодорожной насыпи в Замудонск-Могдогочском в несуетном размышлении о вопросе, каковой Керт должен задать Михаилу Федоровичу, чтобы получить какой-то жизнеопределяющий для Керта ответ. А закавыка состояла в том, что в этом уравнении все составляющие были неизвестны, и это вам никакой не Перельман, увы, ах и хрен-то. Но по мере того как сквозь паленую «Хванчкару» стало просвечивать дно, а сама «Хванчкара» стала приобретать вполне приличный вкус (не «Хванчкары», это вы уже губы раскатали, но смеси «Перцовки» с «Хирсой», разведенной для объема «Славянской» минеральной), в голове у Михаила Федоровича стала гнездиться некая идея. Не то чтобы она появилась в нем самостоятельно, нет, она возникла при каком-то особо въедливом взгляде трехного пса, который некоторое время сидел просто так, ничем не оправдывая своего присутствия. Видимо, ожидал своего часа, который каким-то мистическим образом был связан с трансформацией «Хванчкары» в ерш «Перцовки» с «Хирсой» и минеральной водой «Славянская». И гудком поезда, который должен был прервать общение Михаила Федоровича с Кертом Кобейном, так и не получившем ответа на вопрос о вопросе, на который он должен получить ответ.

– Вот что, чувак, – изрек Михаил Федорович. – Какое точно указание ты получил, прежде чем отправиться на мои поиски?

– Точно?

– Желательно слово в слово.

– А-а-а, – протянул Керт, пытаясь вспомнить все. И вспомнил: – Никакого.

– Значит, так… План такой, запомни. Первое: глотни.

Керт глотнул, подышал. И Михаил Федорович глотнул и подышал. А трехногий пес не глотнул. Побрезговал. Но подышал. За компанию.

– Так, – сказал Керт, надышавшись. – А второе?

– Второго нет, – ответил Михаил Федорович, чем разочаровал Керта, приготовившегося записывать. – При нынешнем положении дел с продовольствием в стране – либо первое, либо второе. А путь тебе предстоит, как я полагаю, далек и долог. Потому что неизвестно, сколько лет должно пролететь, чтобы я, мудило грешный, смог сообразить, что ты, мудило грешный, от меня хочешь. Постольку поскольку ты сам находишься в крайнем душевном разброде, тебя томит расплывчатость твоего будущего и, заметим вскользь, впроброс, внеобязательно, настоящего, а может быть, и смутного прошлого, без которого ты себя ощущаешь неполноценным, как вот этот вот пес, существующий без приличествующей его положению и возрасту ноги, но как-то обходящийся без нее, как, впрочем, и ты как-то живешь без полноценного обретения своего прошлого, которое самым естественным образом вторгается на уровне подсознания в твое сегодняшнее «Я» и завтрашнее «ТЫ», и царапает, и колдобит, и свербит в заднице, заставляя на паровозе «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска в восемьдесят третьем году колесить по Советскому Союзу в поисках Михаила Федоровича, то есть меня, до которого я, Михаил Федорович, еще не дожил четырнадцати лет, в целях получения ответа на вопрос о вопросе, суть которого ни ты, ни я не знаем. И в этом-то и заключается самое оно. Потому что задавать вопросы, на которые существуют ответы, скучно. Их можно задавать в двух случаях: либо когда ты знаешь ответ, типа параллельные линии не пересекаются или через две точки можно провести только одну прямую, либо когда тебе позарез для сердечной полноты, кровь из носа, нужен другой ответ, типа параллельные линии пересекаются или через две точки можно провести до …(ненормативно) прямых. И задав себе, urbi et orbi, эти вопросы и ответив на них, становишься Эвклидом, по ответам которого живет весь мир, либо Лобачевским, геометрия которого вечна, потому что верна, но жить в этой геометрии невозможно. Как и по заветам одного парня по фамилии Ульянов-Ленин.

Керт на всякий случай встал. Но сел снова, повинуясь взгляду Михаила Федоровича, странным образом совместившемуся со взглядом трехногого пса, который внимательно слушал не совсем трезвый бредок лейтенанта Липскерова, странным образом (под воздействием, как я полагаю, неадекватной «Хванчкары») вернувшегося в свое гражданское прошлое и разминавшегося перед походом в гражданское будущее.

Но Михаил Федорович выбрался из походной кухни советской интеллигенции и трезво (практически… с небольшими изъянами… более-менее) сказал:

– Значит, так, любезнейший друг мой, поразмышляв сам с собой, могу предложить тебе следующий вариант. У тебя под рукой имеет место быть уникальное средство передвижения, а именно паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска. Я полагаю, что ты заполучил его не самым простым путем, а значит, и путь, по которому ты должен проехать, будет тоже не простым, это тебе не два пальца обоссать.

(В жизни мне этот нехитрый подвиг ни разу не удался, а мне уже семьдесят три года, и с глубоким прискорбием констатирую, что жизнь моя была неполна и в какой-то степени ущербна.)

– Садись на этот транспорт и чеши по пространству и во времени в поисках меня вплоть до восемьдесят третьего года, когда, по твоим уверениям, я совершенно беспринципно дважды впал в смертный грех по имени «похоть» и умирил его при помощи двух студенток по имени Тинка и Брит.