Пучина скорби - Альбина Равилевна Нурисламова

меня отдохнуть, притормозить, но я не мог. Я шел, не чувствуя усталости, и ребята вынуждены были следовать за мной. К нужному месту мы вышли, когда было почти темно. Я просто остановился и понял — вот оно! Тут и надо начинать раскопки. Зуд в моей голове прекратился, я перестал слышать зов. Наступил благодатный покой, и тут-то я понял, насколько сильно устал. До той поры не чувствовал, несся вперед. Брат и его жена сердились на меня: неужто обязательно было мчаться вперед несколько часов, без привала, без перерыва? Костя и Наташа выглядели измотанными — тяжелые рюкзаки, натертые до крови ноги, голод, жажда. Мы даже поссорились, но быстро помирились. Разбили лагерь: палатку поставили, костер разложили, достали продукты. Расположились. В голове у меня была приятная пустота. А еще мне стало казаться, что меня вела интуиция, научное чутье, а потому нашу маленькую экспедицию ждет успех. Дурак. Я был просто дураком, я… Простите.

— Все хорошо, не волнуйтесь. Вы начали раскопки утром?

— В четыре утра открыл глаза, будто будильник сработал. В голове как лампочка зажглась: «Пора!» Я стал копать, позже ко мне присоединились Костя и Наташа. Дальше вам будет трудно поверить, но я не лгу. Было именно так, как я скажу, в точности. Не сомневайтесь. Мы копали три дня. Я… Мы не прерывались. На этот раз ни брата, ни Наташу уговаривать не приходилось. Мы работали как проклятые: молча, неутомимо, как машины. Когда чувствовал, что хочу пить, шел и пил; если мучил голод — запихивал в себя первое, что попадалось под руку. Думаете, ничего необычного? Но мне было неважно, что это: кусок хлеба, сырая грязная картофелина, лук прямо с шелухой. Это воспринималось как абсолютно нормальное! Помутнение… Я видел, что Наташа с Костей делают то же самое: жуют и глотают то, что надо было варить, чистить, мыть. Их глаза… У меня самого такие были, конечно, но со стороны себя не видишь, а их я видел. Глаза были мертвые, стеклянные, как у сильно пьяных людей; взгляд застывший. Красные, воспаленные веки, лопнувшие капилляры — мы не спали, не отдыхали.

Растрескавшиеся губы, бледные лица, сухая кожа. Кровавые мозоли лопались на ладонях. День ли, ночь ли — нам было все равно. Земля была твердая, как камень. Неподатливая. Кусты надо было выкорчевывать. Когда позже милиция, спасатели, кто там еще… когда нашли то место, никто не мог поверить, что всего за несколько дней трое физически неподготовленных людей смогли выкопать такую огромную яму — широкую, глубокую. Оно… То, что обитало в глубине, что позвало меня и заставило нас работать без продыху, было нетерпеливым. И жестоким. Нет, пожалуй, не столько жестоким, сколько равнодушным. Использовало нас, как человек использует за обедом вилку или ложку. Этому созданию не было дела до нашей боли, до страданий, вообще не важно было, кто перед ним. Мы были ему нужны в данный момент, и оно подчинило нас полностью. Наши личности растворились, исчезли, мы делали то, что нам велели. Не могли противиться.

(Снова долгая пауза).

— Что было, когда вы закончили? Почему, кстати, решили, что пора перестать копать?

— Прошу прощения, Олеся, задумался. Почему решили? Догадаться было легко. Мы докопались до плиты. Там лежала плита или… Не знаю, как описать точнее. Вытащить эту штуку из земли мы не могли бы. Даже та сила не сумела бы нас заставить. Это было физически невозможно, плита была громадная и весила, думаю, тонну. Или несколько тонн. Мы очистили ее, и тут морок снова спал. Мы разом, в один миг почувствовали боль, усталость — неимоверную, дикую. Она навалилась на нас вместе с болью. Наташа заплакала. Костя сел на землю возле ямы и обхватил голову руками. У меня дрожали ноги, я упал и уставился в небо, не в силах даже зажмуриться. Небо уже стало темнеть, вечер наступил. Живот болел от еды, которую не следовало есть. Каждая клетка ныла, каждая мышца вопила от боли. Глаза превратились в горячие медяки. Не могу описать вам меру наших страданий. Загнанные лошади — вот кем мы были. Не могли говорить, будто забыли, как это делается. Язык лежал во рту, как труп, сухой, жесткий, словно пемза. Знаете, ею пятки трут, чтобы мягче были. Минуло часа два. Солнце село, почти полностью стемнело. Я немного пришел в себя и осознал, что нам стоит уйти отсюда. Уйти — и пес с ней, с этой плитой. Сообщу о ней потом, пусть придут другие, пусть разберутся, что это такое.

Я чувствовал апатию — и вместе с тем уверенность, что нужно уходить. Срочно, быстро, пока не поздно. Это было ощущение неотвратимости чего-то плохого. Наверное, животные так чувствуют опасность — шкурой, всеми органами чувств. Я приподнялся, сел, хотел позвать Костю и Наташу, но тут увидел, что они уже тоже сидят и смотрят на меня. Я на краткое мгновение понял: опять что-то не так, сейчас что-то начнется! И эта мысль, как рыба в пруду, плеснула хвостом и ушла на глубину. Со мной снова случилось… дурное, и я не сразу осознал, да и Костя с Наташей тоже. Я даже не столько по себе понял, сколько по ним, потому что, говорю же, себя со стороны не видишь, как других. Их лица исказились. Никогда не видел на лице брата и его жены такого выражения. Злоба. Бешеная злоба! Алая, застилающая глаза. Это было зеркало: я видел, как в них разгорается ярость, — и чувствовал то же самое. Ненавидел их — людей, которых любил больше всех на свете. У меня никого не было ближе брата, а его жена Наташа стала мне почти сестрой, любимой родственницей. Но в тот миг я чувствовал, что никто и никогда в жизни мне не был так отвратителен, как эти двое. Я вскочил на ноги, снова не ощущая слабости или боли. Наташа и Костя тоже встали. «Какого хрена ты притащил нас сюда?»- завопила она. Только слово употребила еще более грубое. Потом повернулась к мужу: «А ты слабак! До старости будешь своему братцу задницу подтирать?» Секунда — и мы трое кричим друг на друга. Меня переполняла ненависть. Я понял, что брат всю жизнь давил на меня, что мать любила его больше, что я не мог простить ему, как однажды оступился и растянулся на полу, а он засмеялся; осознал, что Наташа считает меня чудиком, ее бесит, что я мешаю их жизни. И много всего вспомнилось. Того, о чем я и забыл