Мертвые воспоминания - Ирина Родионова

замешивала краски, подбирала тона, доставала старые баночки и тюбики, лила воду и растворитель, но цвет не получался. Не такая уж темная душа, но боли внутри у Лидии было предостаточно, как и у любого другого их «клиента». Кристина макала пальцы в краску, пробегалась смазанными отпечатками — она и сама не понимала, почему так хочется оставить здесь что-то от себя, врасти в этот скрежет сминаемого бампера, в хруст дробящихся костей…

Лидия ускользала — все вроде бы так: и композиция, и цвета подобраны верно, и синева вышла похожая, но человека там нет. Вокруг Кристины бегал Юра, верещал и не попадал пальцами по экрану телефона. Ревела болгарка, наверняка высекая искры из их железной двери — Кристине захотелось выглянуть, всмотреться в них, запомнить. Разрывался криком Шмель, задыхался, визжал.

Кристина вытерла кисть и поднялась с места — ее будто ударило этой давно переваренной, но все еще отчего-то острой мыслью. Если люди берут с собой болгарку, чтобы выбивать из «друга» долги, это уже чересчур. Сломанная рука и наращенный зуб — тоже, но можно было списать на случайность, погорячились, в конце концов. Кристина отобрала у Юры телефон и вызвала полицию. Рявкнула на дежурного, что им вот-вот срежут дверь, а в квартире младенец, и сама Кристина стоит на окне и подумывает прыгать, потому что этим уркам она не дастся. Голос дежурного от таких откровений ничуть не дрогнул, приказал ждать и пропал.

Следующим был Юра — она залепила ему пощечину, приказала успокоиться и вытереть нос. Она — девушка, Шмель — крошечный ребенок, защищать их тут некому. Юра, будто протрезвев, вытер лицо ладонью и побежал в коридор за сковородой. Кристина перебрала кухонные ножи, поняв, что ей не хватит смелости даже пригрозить живому человеку ножом, а уж тем более «нанести тяжкие телесные», возможно даже «с летальным исходом», и взялась за деревянную скалку.

Крикнула через дверь, что ее брат работает в ментовке и уже мчится сюда с группой захвата, в запертую дверь ударило глумливым хохотом. Снова раздался металлический визг.

Шмель сидел в тепло-влажных штанах и смотрел на Кристину такими огромными потерянными глазами, что ее замутило. Она взяла сына из кроватки, прижала к себе — старый инстинкт, почти животный, взрослый зверь в племени всегда должен защитить слабого, особенно своего. Может, ей оставить Шмеля в прихожей, посадить на затоптанный грязной обувью, истертый линолеум, а эти ворвутся, увидят и ползунки мокрые, испуганный взгляд, распухшие от рыданий губы… Захотелось вымыться, вытащить себя из тела и прополоскать в кипятке. Кристина злилась, что не испытывает никакого материнского чувства к Шмелю, и даже может спокойно строить такие планы, а поэтому так ласково, как только могла, она прижимала его голову к плечу, гладила и сворачивала новый марлевый рулончик.

Он чуть унялся, ухватил пальчиками ее футболку, взглянул, как на божество, как древние смотрели на молнию и не могли сдержать восхищения. Даже с кровати Шмель следил за каждым ее движением — жесткие черные волоски на голове встали дыбом, в раскосых глазах мелькал страх. Она снова сбежала от него.

Поменяла в ящике для столовых приборов скалку на нож. Да, она понимает, что это слишком — но вряд ли у Юриных друзей хватит мозгов на похожие выводы. С кухни они вышла, сжимая в кулаке холодную рукоятку — Юра заметил это, подавился воздухом. Теперь он, как в эстафете, перехватил Шмеля и подбрасывал его вверх. То ли игра эта так нравилась сыну, то ли он неправильно понимал перекошенное Юрино лицо, но, казалось, что шум и тревога забавляли Шмеля. Кристина подумала пусто, что этим он пошел в нее.

— Положи нож! — зашипел Юра.

— В пустую комнату идите. И не появляйтесь, пока я не позову.

Хлопнула дверь, и Кристина потянулась к первой щеколде. Страх ушел — вспомнился и зуб, и сколько пришлось отдать денег в государственной стоматологии, сунув купюры в карточку («У нас же камеры в кабинете», — поделились с ней доверительным шепотом), но сильнее всего хотелось вернуться к Лидии. Нырнуть в нее, утопиться в чужом, и чтобы никто не мешался.

Она рывком распахнула входную дверь, и Юрины друзья отскочили в стороны. Двое из них держали в руках старую чугунную трубу с хлопьями ржавчины по краям, третий заносил над ней машинку с железным кругом, напоминающую автомобильный пылесос. Кристина рассекла воздух ножом, выпучила глаза, как сумасшедшая, и заорала во всю глотку:

— Хорош ребенка мне пугать!

— Мамаша, не кипятись, — послышалось справа, и… грянул веселый смех.

Они не резали петли, а половинили трубу — правда, прижимали ее к железу, оставляя на двери росчерки и царапины, но скорее издевались, чем пытались войти. Чугунина валялась в предбаннике первого этажа, это сосед менял канализацию и в третий раз за месяц отрубал всю воду по стояку, Кристина еще разливала воду по пластиковым бутылкам и расставляла их на подоконнике.

Мини-болгаркой размахивали, как бы здороваясь с Кристининым ножом.

— Убежал, — огрызнулась она, все еще стоя со свирепым лицом в проходе. Она казалась себе неисправимо глупой и жалкой. Отовсюду блестели желтые зубы и влажно, по-кошачьему светились недобрые глаза. Она уже жалела, что открыла дверь — ввалятся сейчас, перебаламутят весь дом, закатят пьянку…

Хлопнула снизу деревянная дверь — это соседка теть Люда, услышала голос Кристины и решилась смело выглянуть в подъезд, перегнулась через перила и заорала:

— Я милицию вызову!

— Бабуля, — в ответ ей перегнулся один из парней, лопоухий, с расчесанным прыщавым лицом и плюнул в колодец из лестниц, — нету твоей милиции. Люди ремонт делают, стараются. Хочешь, мы и тебе че-нить отрежем?

Ржание. Кристина вернулась в квартиру.

— Все нормально, теть Люд! Прикалываются они.

— Вот пусть с милицией и прикалываются, обормоты…

Все завалились в тесную прихожую, тараканами расползлись по углам, нашли Юру со Шмелем. Заулюлюкали, засвистели, вывели друга на свет, обнимая его за плечи, и приказали «не ссаться». Юрка жалобно улыбался и кивал. Кристина забрала у него Шмеля и, не прислушиваясь к сальным шуточкам, заперлась в спальне.

К зиме темнело быстро, всюду тянулись длинные черные тени, пачкали комнату, пропитывали холодом и диван, и стеллажи, и чужие воспоминания… Шмель жался к Кристине, как к переносному обогревателю. Кроватка осталась у Яны, и Кристина уложила его в россыпь подушек, пригладила чуб, вгляделась — будто бы по ее просьбе за окном вспыхнул фонарь, высветил все четко и ярко.

Из Шмеля выглянул Ильяс — с белозубой и будто бы слишком мелкой для его широкого лица улыбкой, с прищуром непроницаемо черных