Тайна семи - Линдси Фэй

– Я не против, – ответил я. – Буду ждать с нетерпением.

Ну, а затем я поплелся домой по заснеженным продуваемым ветром улицам, и вокруг все сверкало и искрилось, как полномасштабная модель Нью-Йорка, вырезанная изо льда. Кругом только снег, лед да ветер, и ни души на улицах. Весь город принадлежал мне одному. И через несколько секунд я весь закоченел и стал прихрамывать. Но мне было плевать – и на ноющую от боли ногу, и на то, что глаза слезились, и на тот факт, что мой брат – просто невозможный, невыносимый и одновременно потрясающий человек. Мне даже было плевать на то, что снега у двери на Элизабет-стрит намело целую гору и жильцы были обязаны сами расчищать себе дорожку. А потому я зашел на задний двор к миссис Боэм и нашел там лопату для снега. И бодро принялся за работу. Сегодня ночью весь мир вращался в нужном мне направлении, и я намеревался придать ему ускорение. Сегодня во второй раз за много дней я чувствовал себя совершенно счастливым.

Что должно было послужить мне первым предупреждением: счастье всегда кратковременно и мимолетно.

Когда со мной случилось худшее – а под худшим я вовсе не подразумеваю нечто совсем уж невыносимое, нет, просто более мрачное, чем можно было себе представить, – я пытался разгадать еще одну тайну. Тайну, которая одновременно являлась эдаким чудом в миниатюре.

Наутро после снежной бури я медленно приоткрыл глаза и увидел, что в окно начали просачиваться бледные полоски рассвета, прорвавшиеся сквозь тучи. Я скатился с постели, ощутил под ногами приятную теплоту дощатого пола, и ничего в тот момент не ждал от жизни, кроме как перемолвиться словечком с миссис Боэм, получить вчерашний рогалик, чашку горячего кофе и новый кроссворд от Джорджа Вашингтона Мэтселла.

Внизу попахивало сладким луком, который миссис Боэм готовила каким-то особым образом, а затем начиняла им тоже совершенно особый хлеб, название которого, казалось, состояло из одних согласных – всякий раз, как я спрашивал ее об этом. Одни из родителей миссис Боэм был родом из Богемии, и, говоря сама с собой, она использовала слова из этого языка и из немецкого. У нее, насколько я знал, было три платья, и сегодня утром она надела темно-синее, из саржи, с белыми пуговицами до самых ступней и аккуратным воротничком с закругленными краями. И от этого казалось, что волосы у нее не такие уж и бесцветные, а глаза, напротив, не такие уж ярко-голубые. Похоже, она поджидала меня, потому как подняла глаза, едва я успел поправить узел на галстуке. Крупный ее рот кривился от волнения.

– Мы что, вступили в войну с Мексикой из-за Техаса? – спросил я. – Или же с Англией из-за Орегона? Зря, что ли, затевали долгий и опасный флирт с обеими этими сторонами?

– На Гудзоне погибло много людей. Во время шторма. Разбились корабли, лодки… И еще – новый начальник порта, который, видно, плохо знал свое дело.

– Бог мой. Это что, в «Геральд» написали?

– Сосед немец сказал.

То был самый надежный источник информации для миссис Боэм. У меня была газета «Геральд», у нее – сосед немец. Я уселся за стол, поскольку в Гробницы мне надо было прибыть только через час.

– Герр Гецлер, он работает в доках, ремонтирует пароходы, – сказала миссис Боэм. – Моторы и все такое прочее. Говорит, что потери просто ужасные… Спасибо за то, что ночью почистили дорожку перед домом.

– Не за что.

– А вам письмо. – Она кивком указала на сложенный пополам листок бумаги на столе.

Сердце у меня едва не остановилось.

Нет, не совсем так. Оно расширилось, точно воздушный шар, а затем резко и болезненно сжалось. А потом забилось, страшно быстро. Впрочем, и это не совсем точное описание, если вдуматься хорошенько.

У меня могла быть целая сотня сердец, и то, что случилось бы с ними в этот момент, тоже не подлежало бы никакому описанию.

Почерк – штука весьма любопытная. У меня он аккуратный, прямо школьный какой-то. Словно мне грозило битье линейкой по пальцам за то, что я забыл добавить завитки к заглавным буквам, а я никогда не забывал. Я перестал ходить в школу десятилетним мальчишкой, а к четырнадцати годам перечитал всю библиотеку Андерхилла. Уж не знаю, сам ли выработал такой правильный почерк, или это было дано мне свыше. Пытался привести доказательства в пользу и той, и другой версий. Помню, что рецепты приготовления булочек и тушеного кролика были выведены аккуратнейшим маминым почерком, а отец мой был простым фермером, так что сомневаюсь, знал ли он даже буквы. Брат совершенно не похож на него, а вот почерк у него такой же, как у меня. Ровные, словно напечатанные на машинке буквы, все написано недрогнувшей рукой.

Почерк Мерси напоминал паутину – если осторожно собрать все эти тончайшие чернильные ниточки, скатать из них шарик, а затем попытаться расправить и расположить на бумаге. Слегка безумный и совершенно нечитабельный.

Для любого, кроме меня.

– Думаю, вам надо его прочесть.

В голосе миссис Боэм слышались смешливые нотки. Я потянулся за письмом.

– А где конверт?

Она покачала головой.

– Не было никакого конверта.

– Как же его могли доставить из Лондона без конверта?

– Так письмо из Лондона?

– Да.

Она дернула угловатым подбородком, словно говорила: «Давай, читай свое письмо, дурачок». И я прочел.

Довольно приятное и неожиданное обращение для человека, уже давно привыкшего, что все называют его мистер Уайлд.

Я приложил ладонь ко рту, понимая, что выражение лица не слишком соответствует завтраку за столом у миссис Боэм. Да все, что угодно. Записки в бутылках, прогулки по берегу серой зимней реки, подумал я. В этом вся моя Мерси.