Не плакать - Лидия Сальвер

Дабы укрепить свою власть, Диего старательно произносил слова Patria и Pueblo[135] с должной торжественностью, отчитывал за любой пустяк Кармен, секретаршу мэрии, гордо разрезал красную ленточку, открывая столовую, с дотошностью полицейского контролировал толщину картофельных очистков за Роситой, готовившей еду для детей, давал строжайшие инструкции четырем молодым помощникам, вызвавшимся добровольцами, чтобы покоряться власти кого угодно, лишь бы не своих отцов, нагружал их бессмысленными поручениями, например, вести учет клиентов в кафе Бендисьон, постановил отменить церковные праздники, к ужасу своей тетки, у которой теперь случались из-за этого обмороки, заменил День королей-магов Днем детей, вызывал к себе односельчан по одному, уточняя распределение их рабочего времени и проверяя на благонадежность, и завел привычку держать на виду у себя на столе новенький блестящий пистолет «Руби», что не очень располагало к диалогу.

Словно бес вселился в Диего, с тех пор как он вступил в должность, что-то в нем появилось непреклонное, холодное, враждебное, и со временем жители деревни стали его побаиваться.

Хосе был одним из немногих, кто не спасовал ни перед его воинственными замашками, ни перед выставленным напоказ оружием, ни перед его луженой глоткой, выпаливавшей автоматными очередями слова. Одним из немногих, кто давал понять всем своим поведением, заходя в мэрию, чтобы позвонить сестре Франсиске, что пришел он за новостями, а отнюдь не за его приказами. Ибо мой брат, милая, никогда не… дрейфил, подсказываю я, ты меня смешишь своими немысленными словами, говорит моя мать.

Диего принимал его с продуманной холодностью, или, вернее, с тем холодным воодушевлением, которое, надо полагать, считал свойственным вождям, изъяснялся лапидарными фразами, как, по его мнению, должны изъясняться вожди, и выказывал качества, которые полагал неотъемлемыми качествами вождей: нетерпеливость, немногословность и неизменно желчное настроение.

Расположившись в кабинете бывшего мэра, где был повешен по его приказу гигантский портрет Сталина, Диего, несмотря на старательно сохраняемый грозный вид, с явным наслаждением снимал телефонную трубку (бюрократический оргазм, так называл это Хосе, говорит моя мать), ибо мэрия была единственным местом в деревне, связанным с телефонной станцией, и только оттуда можно было позвонить: неопровержимая примета власти.

На тот момент (был октябрь 36-го и брак с Монсе еще не стоял на повестке дня) его отношения с Хосе достигли такого накала, что в деревне уже поговаривали: Все это добром не кончится.

В одно ноябрьское утро, когда они вдвоем завтракали на кухне поджаренными помидорами и перцами, Монсе решилась сообщить брату, что выходит замуж.

Хосе.

Да?

Мне надо тебе кое-что сказать.

Да говори же, что с тобой стряслось?

Ты рассердишься.

Обожаю сердиться.

Я выхожу замуж за Диего.

Шутница! — воскликнул Хосе, не веря ее словам.

Потом, смеясь: Te conozco bacalao aunque vengas disfrazao[136].

Но при виде лица сестры, даже не дрогнувшего в улыбке, Хосе вдруг нахмурился,

Только не говори мне, что ты это всерьез?

И, когда Монсе смущенно кивнула,

Это же чудовищно! — завопил он. Ты хочешь похоронить себя с этим рыжим? С этим cabrón?

Он побелел.

С этим сталинским дерьмом?

С ним самым, проговорила Монсе и улыбнулась, чтобы разрядить атмосферу, жалкой улыбкой, скривившей уголок ее рта и стократно усилившей гнев брата.

Это дерьмо, разорялся он, предатель, сукин сын, figurín[137]!

Он был сам не свой, руки дрожали, жилы на шее вздулись, лицо побагровело.

Этой сволочи от тебя только одно и нужно, бушевал он, ах, гаденыш! У него же гроссбух вместо сердца, надрывался он (этот несправедливый упрек, брошенный в гневе, надолго запечатлелся в памяти Монсе).

Пожалуйста, не надо, ты все испортишь, вмешалась мать.

Это кто все портит? — рявкнул Хосе. Я или вы с вашими грязными махинациями?

Диего серьезный юноша, слабо запротестовала мать в надежде утихомирить разошедшегося сына. И душа у него добрая.

Это окончательно вывело Хосе из себя.

Этот hijo de puta воплощает то, что я больше всего ненавижу! — заорал он благим матом. Все, что есть на свете прекрасного, он убивает, революцию уже убил и мою сестру убьет, убьет, убьет.

И тогда мать, бледная, как полотно, выдвинула категорический императив: Твоя сестра должна выйти замуж, так надо, и все, точка.

От души соболезную! — воскликнул Хосе и зашелся жутковатым смехом. Монсе, услышав это, разрыдалась и хотела было убежать.

Брат грубо удержал ее за рукав:

Ты плачешь оттого, что продаешься, как шлюха, тому, кто больше даст? — спросил он. Ты права: это мерзко.

Не смей так говорить с сестрой! — вконец разволновавшись, прикрикнула на него мать.

Вас только не хватало, сводня, с вашими нравоучениями! — выпалил он.

Мать ретировалась в кухню.

Монсе убежала к себе на чердак и бросилась на кровать, сотрясаясь от рыданий.

Хосе, оставшись один, дал волю своей ярости. Он говорил сам с собой, как помешанный. Ему омерзителен брак, говорил он себе, брак, это узаконенное распутство, омерзителен брак, позволяющий любому cabrón купить любую девушку и сделать ее своей подстилкой, позволяющий последнему подонку законным образом заполучить прислугу, безотказную прислугу и вдобавок на всю жизнь, когда ты гнешь спину на хозяина, тебе хотя бы платят, черт побери, нет, я рехнусь от этой истории, просто рехнусь. Так он разглагольствовал в одиночестве еще довольно долго, расхаживая взад-вперед по комнате, которую его мать незаслуженно называла гостиной, потом пнул ногой стул, имевший несчастье оказаться на его пути, выкрикнул Me cago en Dios так, что задрожали стены, сбежал, прыгая через ступеньки, по лестнице, помчался вверх по калье дель Сепулькро, бормоча невнятные ругательства, ввалился, запыхавшись, к своему другу Хуану, который читал газету, сорвал злость на нем, даже не поднявшем глаза от страницы, затем досталось и его брату Энрике: Чего лыбишься? и сводне матери (которая не могла ответить, ибо ее здесь не было), и Франко, и Мола[138], и Санхурхо[139], и Мильяну Астраю, и Кейпо де Льяно, и Мануэлю Фаль Конде[140], и Хуану Марчу, а там и Гитлеру, и Муссолини, и Леону Блюму, и Чемберлену, и всей Европе, и наконец первейшему из негодяев, именуемому Диего Бургос Обергон.