Дети блокады - Михаил Сухачев

Витька боялся, как бы их не забыли потом накормить или, еще хуже, посчитали баню равноценной заменой обода.

– Не, мы сначала поедим, – возразил он, с жадностью вдыхая дразняющий аромат вареной чечевицы, смальца и еще чего-то вкусного.

– Ну ладно, потом так потом, – согласилась Нелли Ивановна.

Ребята одним духом съели по полтарелки супа-болтушки и по порции серых ржаных макарон с чечевичной подливой. Потом повариха разрешила им погреться у плиты. Через минуту оба спали блаженным сном, привалившись к ней спинами.

Прасковья Семеновна разбудила ребят, когда короткий январский день начал густо синеть.

– Приходите завтра к шести, дров заготовите для завтрака, – попросила она.

В подъезде дома мальчики натолкнулись на Эльзу.

– Ты чего здесь? – удивился Витька.

– Так. Ушла из дома, – нехотя ответила девочка.

– Как это – ушла? Совсем, что ли? Где же ты жить собираешься?

– Не знаю, но домой больше не пойду.

– Опять с матерью не поладила? Что еще случилось?

– Я свою карточку хлебную потеряла.

– Да ты что?! – одновременно и с испугом спросили ребята, сознавая, что хуже беды не придумаешь. – А материна цела?

– Ее цела. Мы ведь ходили за хлебом каждая со своей карточкой. Сегодня утром я получила хлеб, и, когда вышла из булочной, начался обстрел. Снаряд угодил в стену магазина. Многих поубивало, а меня отшвырнуло. Хлеб я держала крепко, даже когда катилась по снегу. Потом поднялась, а рукавичку с левой руки, в которой была карточка, не могла найти. Весь снег руками перерыла, под каждым кирпичиком и дощечкой поискала – все напрасно. Пришла, рассказала маме, а она говорит: «Ты врешь! Хочешь, чтобы я тебя кормила еще своим пайком».

– А ну, пойдем к тебе домой. Что она, совсем рехнулась, что ли? Ты же замерзнешь. Я сам с ней поговорю! – вскипел Витька.

– Нет, не пойду. Лучше замерзну.

– Иди, Эльза, – вмешался Валерка. – Хочешь, я тоже пойду? Она не имеет права тебя бросить: она же мать.

Эльза и сама понимала, что деваться ей некуда. Уже смеркалось, и крепчал мороз.

Они прошли мимо булочной, где сегодня разорвался снаряд. Стена рядом с входной дверью была вырвана, обнажилась внутренность магазина и соседней квартиры. Это выглядело как на сцене театра, когда зритель видит одновременно, что происходит в двух смежных помещениях, наглухо разделенных стеной. Ребята еще раз пошарили по снегу в том месте, где взрывной волной сбило Эльзу. Нашли чей-то кошелек, очки, но синей рукавички с карточкой не было.

Дверь в квартиру Пожаровых была не заперта. Эльзина мать, закутанная в одеяло, в валенках сидела на маленькой скамеечке перед «буржуйкой». Эльза говорила, что она так сидит целыми днями, даже разговаривает с печкой.

– Кто там? – спросила она, не оборачиваясь.

– Это мы, – ответил Витька. – Здрассьте, Мария Яковлевна.

Женщина не узнала по голосу Витьку и обернулась. Она внимательно и настороженно стала глядеть на мальчика, оказавшегося в ее квартире рядом с ее дочерью.

Виктор почти с испугом смотрел на нее. После встречи на Витебском вокзале он не видел Марию Яковлевну и не предполагал, что за короткий срок можно так сильно измениться. Хотя сам он, конечно, тоже был неузнаваем.

Вместо цветущей, розовощекой, нарядной женщины перед ним сидела опустившаяся, сгорбленная старуха с выбивавшимися из-под серого платка такими же серыми, свалявшимися, словно пакля, волосами. Темное, скорее всего, грязное лицо пересекали глубокие морщины. Сильно выдавался на впалых щеках большой тонкий нос. Мария Яковлевна напоминала бабу-ягу, и Витьке захотелось взглянуть на ее руки, нет ли на пальцах когтей.

– Ты Стогов, что ли? – спросила женщина, хотя, казалось, кроме имени, не должна была знать его фамилию.

– Ага, Витька, – подтвердил мальчик. – Мы принесли доску для печки. – Он показал на Валерку, поддерживающего доску от школьной парты.

– Это хорошо. Дров у нас нет. Жгу мужнины книги. А от них какое тепло? – сказала она, открывая «буржуйку». – Поесть у тебя ничего нет?

– Нет.

– Это плохо. Ребятам лучше, чем женщинам и девчонкам. Ребята могут украсть. Ты ведь воруешь, потому и живешь, да?

– Что вы такое говорите… – ошарашенно произнес Витя.

– Как – не воруешь? Не умеешь, что ли? Это просто. Давай я тебя научу, как надо вытащить карточки из кармана. Давай. А когда украдешь, поделишься со мной. Это будет справедливо, это… – Она стала с трудом подниматься со скамейки, намереваясь тотчас заняться обучением.

Ее медленные движения, жуткие слова и громадная тень, появившаяся на стене в свете раскрытой печурки, напугали ребят. Они попятились к двери.

– Нет, Мария Яковлевна, не надо. Я не пойду, – пролепетал мальчик.

– Мама, оставь его в покое! – вступилась Эльза. – Витька не пойдет воровать!

Но Мария Яковлевна не обратила внимания на замечание дочери.

– Дурак сопливый! Зачем тогда пришел? Уходите все прочь отсюда! – зашипела Мария Яковлевна. – И ты с ними тоже, – оглянулась она на дочь. – Вон с глаз моих! – Женщина повернулась к ребятам спиной и стала снова усаживаться на скамейку.

Эльза заплакала. Но Витька потянул ее за рукав, и они втроем молча стали спускаться по едва видимой обледенелой лестнице.

– Я придумал, – сказал Витька. – Пойдем в детский дом. Мы с Валеркой подтвердим, что у тебя погиб отец и умерла мать, а в квартиру попал снаряд. Ты осталась одна. Сейчас вышло постановление собирать беспризорных ребят. Тебя и собирать не надо. Сама пришла.

– Кому ты подтвердишь? – спросила Эльза. Кто поверит? А если не поверят?

– «Кому, кому»! Раскудахталась! – рассердился Виктор. – Кому надо, тому и подтвердим! Директору, Нелли Ивановне, вот кому. Она нам с Валеркой поверит. Мы уже почти там работаем. Да? – обратился он к другу.

Валерка полуутвердительно промычал, сомневаясь в реальности плана.

– Знаешь, если спросят адрес, можно назвать дом на Прилукской, где разбита булочная.

Когда они пришли в школу, Нелли Ивановна ни о чем не допытывалась. Она только поглядела на замученную вконец Эльзу и подошла к девочке:

– Зачислить я тебя пока не могу, потому что у нас дошкольный детский дом, а жить устрою. Будешь нам помогать. Пойдем в изолятор, спать временно будешь там. Хуже дело с хлебной карточкой. Ее не восстановишь. Ну да ладно, как-нибудь неделю прокормим возле общего котла, а остальные продуктовые карточки сдай бухгалтеру. Не вешай нос, девочка, вон у тебя какие защитники!

Кончался январь 1942 года. Для ленинградцев он оказался еще тяжелее, чем декабрь. Голод свирепствовал. В январе в городе умерли 73 тысячи человек. Мизерные прибавки хлеба пока не спасали. Каждое утро десятки полуторок, трехтонок и пятитонок проезжали по городу, собирая трупы.