Дом иллюзий - Кармен Мария Мачадо

В детстве отец говорил, что если у меня возникнут затруднения при ответе на вопрос контрольной или теста, то надо писать все, что я знаю по теме. Я следовала его совету. Если в чем-то сомневалась, заполняла отведенное для ответа место всем, что помнила, что знала как факт, что могла сказать. Поэтически передавала те эпизоды романа, которые вставали у меня перед глазами, вместо того чтобы пытаться вытащить из памяти упущенные. Сообщала все, что знала о конкретном лабораторном эксперименте, если не получалось правильно составить уравнение. Если я не могла пояснить, какие именно события изменили ход истории, я записывала небольшие запомнившиеся мне детали. Так что нельзя сказать, будто я не старалась.

Было бы естественно, если бы от того, что творилось в Доме иллюзий, страдала твоя работа. Как же иначе? Ты была несчастна, суммарно ты неделями, а то и месяцами рыдала, сморкалась и выла в агонии.

Но нет, тебя обуревало вдохновение. Идеи так и распирали, их было столько, что в последний семестр ты записалась на шесть семинаров. Ты начала экспериментировать с фрагментарным письмом. Возможно, «экспериментировать» – преувеличение, ты просто не можешь сосредоточиться и нанизать нормальный сюжет. Каждый твой текст разбивается на куски и втискивается в рамки искусственных ограничений, влажная мечта УЛИПО[74] – списки, синопсисы телесериала, и еще один со сценами, перепутанными и нанизанными в обратном порядке. Ты чувствуешь, как легко перескочить от одной идеи к другой в поисках совокупного смысла. Ты знаешь: если сломать сюжеты, переставить, размотать, вынуть шестеренки, ты сможешь добраться до скрытых истин, которые прежде не были тебе доступны. Столь многого можно добиться, если развернуть гештальт. Повернись на 180 градусов, скоси глаза. Там что-то есть.

Ближайшие годы писательской карьеры ты будешь выдумывать сложные оправдания для запутанной структуры рассказов, написанных в то время, обращаясь к юным читателям в аудитории и к покупателям в книжных магазинах, а однажды – перед кадровой комиссией, решавшей вопрос о твоем назначении на преподавательскую работу в университет. Ты говоришь: «Если рассказывать только одним способом, то мы упустим самую суть». Ты не в силах высказать то, что у тебя на уме: «Я поломала эти истории, потому что ломалась сама и не видела иного выхода».

Трудно рассказывать историю без какого-то существенного элемента. Думаешь, что сможешь сказать то, что хочешь и как хочешь, но с одним ограничением. Обойтись без конкретного символа или знака – ничего себе положение. Серьезное положение. Это не просто машина плохо покрашена, или трещина в лампе, или скисшее молоко – это автомобиль без тормозов. Лампа искрит. Дерьмо в молоке. Женщина утаила эту вещь, мою вещь, не могу ее найти. Вот как это ощущаю. Не могу найти недостающее. Не знаю, чего лишилась. Стараюсь. Стараюсь и не могу. Терплю поражение, убываю. Обращаюсь в труху, древесину, червей.

Ужасно, когда недостает одной буквы. Многие это понимают. Многие могут подпеть песенке. Многим знакомы эти раны, кожа содрана. Они ничего не скажут – но: почему ты не ушла? Почему ты не бежала? Почему ничего не говорила?

(Так почему же ты не ушла?)

Пытаюсь сказать, но ничего не выходит – снова, и снова, и снова. Вот что не было тебе ведомо прежде: ограничение – это клеймо. Это отрава, день и ночь, пока не сбежала, пила отраву, пила.

Ты просишь ее обратиться за помощью, или ты уйдешь. Она угрюмо соглашается.

И ходит к психотерапевту – какое-то время. В первое утро ты варишь ей кофе, готовишь завтрак, чтобы она могла выйти в мир. Чувствуешь себя матерью, впервые отправляющей ребенка в школу. Сидишь в халате поверх нижнего белья, любуешься зимним утром сквозь зеркальное окно ее кухни.

Она возвращается, веселая, снова пьет кофе; нос и кончики ушей горят с мороза.

– Что сказал врач? – спрашиваешь ты. – Знаю, мне не полагается задавать этот вопрос. Но я подумала…

– Мы пока только знакомимся, – говорит она. – Еще рано судить.

На некоторое время жизнь налаживается. Правда налаживается. Она внимательна, добра, терпелива. Она приносит тебе угощение – всякие мелочи, вкусности, то, что ты любишь, – оставляет, чтобы ты обнаружила их, когда проснешься. Несколько недель спустя она сообщает тебе по телефону, что больше не будет ходить к врачу.

– Слишком много времени трачу, – говорит она, – я чертовски занята.

– Всего-то час в неделю, – растерянно отвечаешь ты.

– К тому же он сказал, у меня все в полном порядке, – говорит она. – Он сам сказал, что мне терапия не требуется[76].

– Ты бросала в меня вещи, – говоришь ты, – загнала меня в ванную. Все вокруг сломала. И ты ничего этого не помнишь. Тебя это не тревожит?[77] Она умолкает. А потом говорит:

– У меня полно дел. Ты знать не знаешь, как я много работаю.

Ты вспоминаешь свою угрозу – уйти, если она не обратится за помощью. Но настаивать не решаешься. И больше вы к этому не возвращаетесь.

Однажды она спрашивает: «Кто знает о нас?» Это превращается в рефрен. Так странно – несколько поколений назад этот вопрос мог иметь множество значений. Кто знает, что мы вместе? Кто знает, что мы любовницы? Кто знает, что мы лесбиянки? Но когда этот вопрос задает она, невысказанный подтекст ужасен, лишен благородства и романтики: кто знает, что я ору на тебя? Кто в курсе инцидента на Рождество?

Разумеется, она никогда не произносит вслух эти слова, она всего лишь хочет знать, с кем ты общаешься, кого ей следует избегать, кого даже не пытаться очаровать. Любой ответ приводит ее в ярость. Говоришь: «Никто», она обвиняет тебя во лжи. Говоришь: «Только соседи по квартире», глаза ее становятся плоскими и твердыми, словно кремень.

В шестом сезоне «Звездного пути» – «Следующее поколение» – капитан Жан-Люк Пикар во время секретной миссии на Келтрис III попадает в плен к кардассианцам. В начале второй серии этого двухсерийного фильма кардассианцы допрашивают Пикара о подробностях его задания, применяя сыворотку правды.