Последний из миннезингеров - Александр Киров

– На кону миллион! – верещал он через минуту. – Вопрос всех вопросов. Кому из классиков принадлежат слова…

– У-хо-ди! – орали приятели писателя. – У-би-рай-ся от-ту-да…

– Лев Толстой, – ответила она через минуту.

Ведущий взвыл. На этот раз от плохо скрываемого восторга. Ответ был неверным. Она виновато улыбалась в экран. Губы ее тонко, чуть заметно дрожали.

– КРЕТИНКА!!! – орала теперь уже вся стопятидесятимиллионная страна, схватившись за свою болезную голову.

Впрочем, на самом деле кричавших было на одного меньше.

– Ласточка! – прошептал тот, который не кричал.

Потом он с отвращением выключил телевизор, встал и направился к письменному столу.

В ночном саду под гроздью зреющего манго

Максимильян танцует то, что станет танго.

Бродский «1867»

– Сигареты… Десять пачек приготовила. Хватит?

– Хватит. Да я постараюсь бросить. Два раза соскочить не смог… Сейчас, думаю получится.

…Час назад они сидели на скамеечке в парке и ели мороженое. Воинственные подростки высокомерно посматривали на него, занимающегося этим, по их мнению, не достойным мужчины делом. Она наслаждалась вишневым пломбиром, он грыз твердый рожок…

– Тушенка… Тоже десять банок.

– Больше не надо. Жрать, что ли, я сюда пришел?

– Пресная вода. Десять литров.

– Хоть залейся.

…Сутки назад они лежали в полутемной комнате, смотрели в окно и гадали, что прячется в ночном небесном рисунке облаков. И если она утверждала: «Слон!», он непременно возражал: «Тигр!». А если ему чудился самолет, она обязательно грезила кораблем…

– Хлеб… Двенадцать буханок.

– Не хлебом единым…

…Месяц назад они оказались в одной компании, и впервые увидели друг друга. Она была в малиновом костюме, настолько вызывающем, что он сказал ей об этом при всех. Она вспыхнула так, что стала ярче своего костюма. «Вот теперь хорошо!» – тут же заметил он…

– Спички!

– Да, спички обязательно. И побольше. Вдруг чего…

Второй раз подряд он ответил серьезно.

Она, почувствовав нерв, задергалась, задрожала.

…Год назад они еще не были знакомы. Он был женат, а она работала в какой-то конторе, в которой о ее существовании забыли. У него были дети, а она была свободна как ветер. Его в случае минутного опоздания на службу могли очень строго наказать, а ее отсутствия, иного двух– или даже трехдневного – просто не замечали…

– Пора уже… Думай скорее, что еще забыла глупая баба…

– Моя любимая баба.

– Твоя любимая глупая баба, – всхлипнула она.

Он обнял собеседницу.

…В прошлой жизни она была ведьмой, по крайней мере, так сочла Святая Инквизиция, и сатанинское отродье сожгли на костре во Фландрии. Он был христианским миссионером, нес Учение Христово по миру и умер от тифа двадцати семи лет от роду…

– Не плачь. Может, выкручусь. Все. Иди. Через пять минут я уже буду оч-чень занят.

– У-у-у… – по-собачьи скулила она, уткнувшись в его плечо.

Он осторожно, хоть и твердо, отстранил от себя плачущую, за руку подтащил ее к двери и вытолкнул наружу.

…В предваряющей и завершающей все пустоте они были двумя всполохами зарождающегося света, двумя составляющими будущего звука, двумя тончайшими клетками, в ощущении породившими ощущение, двумя флюидами нового аромата. Нового, потому что в пустоте все новое, все впервые, все навсегда…

С улицы раздался звук отъезжающего авто, а через минуту забухал тяжелый двигатель.

– Все, – выдохнул он, удерживая боковым зрением окно. – Поехали. Началось.

Улица. Сильный мороз, который, может быть, лишь кажется лютым от охватившего меня озноба. Обшарпанный белый когда-то купеческий дом. Разные конторы на первом этаже слева и справа от входа. Но сегодня они мне не интересны.

Третий раз за три дня иду по лестнице на второй этаж.

Опять дверь. Коридор. В нем еще одна дверь с золоченой ручкой. Эту дверь я и не могу открыть. Эту ручку я и не могу повернуть. Стою. Прислушиваюсь. За дверью спокойные женские голоса что-то обсуждают. Их обладательницы озадачены какими-то вполне житейскими вопросами.

– Поверни ручку, зайди! – приказывает мне тихий, никому, кроме меня, не слышный голос.

Но нет. Из соседней двери появляется рыжий мужик с рыжими любопытными глазами. Я отскакиваю от своей, вернее, не своей двери и поспешно иду через коридор. Я здесь случайно. А назавтра снова стою у двери с золоченой ручкой.

В какой-то момент мне кажется, что я решился. И я поворачиваю золоченую ручку! Я! Поворачиваю! Золоченую! Ручку! О чудо! Дверь открывается, но я вижу лишь письменный стол, за которым сидит какой-то всклокоченный парень и что-то неуверенно пишет то ли на бланке, то ли не страничке, вырванной из записной книжки. Он медленно поворачивает голову, и я – о ужас! – закрываю уже приоткрытую дверь и опрометью несусь оттуда прочь.

Сейчас я снова у этой двери. Сегодня я стою там долго и не прячусь от людей, потому что решился. Окончательно решился зайти. Я поворачиваю золоченую ручку и толкаю свое тело в дверной проем…

Шарк-шарк. Шарк-шарк. Шарк-шарк…

Тяжелым февральским вечером Одинцов разметал от снега асфальт у подъезда, потому что на дверь его однокомнатной квартиры повесили дежурную табличку. Одинцов мел-мел снег и вспоминал то, что было раньше.

Шарк… Шарк-шарк… Шарк…

В детстве он боялся, что у него умрет мама. А еще – что умрет он сам. Когда стал подростком, боялся, что умрет отец. В тревожном юношестве боялся, что ему изменит любимая девушка. Когда стал зрелым мужчиной, боялся, что от него уйдет жена, а еще – что он потеряет работу и останется в нищете. В пожилом возрасте он испугался старости. К старости он ужаснулся одиночеству и снова, как в детстве, начал бояться смерти.

Шарк-шарк. Шарк… Шарк-шарк…

Когда его били, он давал сдачи. Когда хамили, огрызался в ответ. Бывало, проигрывал в карты много денег и пил неделями. Его уважали друзья, любили женщины. Но при этом он все время чего-то боялся…

Шарк-шарк. Шарк…

Мама у него умерла так давно, что уже перестала сниться своему сыну. Отец погиб еще раньше. Первая любовь наставила ему рога. И вторая. И третья. Жена ушла, устав жить с трусом, который вдобавок и работу сразу после ее ухода потерял. Потом Одинцов нашел новую работу, но трудился там без удовольствия и за гроши. А жениться так больше и не женился. Состарился он незаметно и рано.