Повесть о Зое и Шуре - Фрида Абрамовна Вигдорова

ногами и прикладами. «Я тебя еще заставлю милости просить!» — кричал ей палач-урядник, и Таня, вытирая струившуюся по лицу кровь, ответила: «А ты не жди: у вас просить я ничего не буду».

И Зоя читала дальше: о том, как снова и снова, день за днем пытали Таню. Белые мстили ей за то, что она не кричала, не просила пощады, а смело смотрела в лицо палачам…

Зоя положила книгу, отошла к окну и долго стояла не оборачиваясь. Она редко плакала и не любила, чтобы видели ее слезы.

Шура, давно уже отложивший свой альбом и краски, взял книгу и стал читать дальше. Рая Соломаха рассказывала о гибели сестры:

«Вот что я узнала о ее смерти.

На рассвете 7 ноября казаки ввалились в тюрьму.

Арестованных начали прикладами выгонять из камеры. Таня у двери обернулась назад, к тем, кто оставался.

— Прощайте, товарищи! — раздался ее звонкий, спокойный голос. — Пусть эта кровь на стенах не пропадет даром! Скоро придут Советы!

В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей. Последней была Таня…

Верная своему слову, она не просила пощады у палачей».

Помню: сила и чистота, которой дышал облик Тани, заставили в тот вечер плакать не одну только Зою.

Первый заработок

Как-то вечером нас навестил мой брат. Напившись чаю и поболтав с ребятами, которые всегда от души радовались ему, он вдруг примолк, потянулся за своим объемистым, туго набитым портфелем и многозначительно посмотрел на нас. Мы сразу поняли: это неспроста.

— Что у тебя там, дядя Серёжа? — спросила Зоя.

Он ответил не сразу: заговорщицки подмигнув ей, не спеша открыл портфель, достал пачку чертежей и стал перебирать их. Мы терпеливо ждали.

— Вот чертежи, — сказал наконец Сергей. — Их надо скопировать. У тебя, Шура, какая отметка по черчению?

— У него «отлично», — ответила Зоя.

— Так вот, брат Шура, получай работу. Дело хорошее, мужское, семье поможешь. Вот тебе готовальня. Это моя, старая, она мне еще в институтские годы послужила, но работает хорошо, все в исправности. Тушь, надо полагать, у тебя есть?

— И калька есть, — вставила Зоя.

— Вот и превосходно! Подите-ка поближе, я объясню, что к чему. Работа несложная, но требует большой точности и аккуратности, зевать и мазать тут не приходится.

Зоя подсела к дяде. Шура, стоявший все время у печки, не тронулся с места и не произнес ни слова. Сергей мельком покосился на него и, склонившись над чертежами, стал давать объяснения.

Я, как и брат, сразу поняла, в чем дело.

Одна черта в характере Шуры всегда очень беспокоила меня: необычайное упрямство. Например, Шура любит музыку, у него хороший слух, и он давно уже играет на отцовской гитаре. Случается ему, конечно, и не уловить сразу какую-нибудь мелодию. Скажешь ему: «Ты тут фальшивишь, это не так поется, вот как надо». Шура выслушает, преспокойно ответит: «А мне так больше нравится», — и продолжает играть по-своему. Он прекрасно знает, что я права, и в следующий раз возьмет верную ноту, но только не сейчас. У него порядок твердый: все решения, большие и малые, он принимает самостоятельно, никто не должен подсказывать ему. Он взрослый, он мужчина, он все знает и понимает сам!

Как видно, предложение дяди показалось Шуре покушением на его самостоятельность, на право распоряжаться собой, которое он так ревниво оберегал. И пока Сергей объяснял, что и как надо сделать, Шура издали внимательно слушал, но так и не произнес ни слова. А Сергей больше и не взглянул в его сторону.

Уже в дверях брат сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Чертежи мне понадобятся ровно через неделю.

После его ухода Зоя раскрыла учебник физики. Я, как всегда, проверяла тетради. Шура взялся за книжку. Некоторое время в комнате было тихо. Но вот Зоя встала, потянулась, тряхнула головой (была у нее такая привычка — резким движением отбрасывать темную прядь, постоянно сползавшую на лоб и правую бровь). Я поняла, что с уроками покончено.

— Что же, пора за дело, — сказала она. — До ночи с половиной справлюсь. — И стала раскладывать чертежи на столе.

Шура оторвался от книги, покосился на сестру и сказал хмуро:

— Сиди, читай свои «университеты»… (Зоя в те дни читала автобиографическую трилогию Горького.) Я черчу лучше. И без тебя управлюсь.

Но Зоя не послушалась. Вдвоем они заняли чертежами весь стол, и мне пришлось передвинуться со своими тетрадками на самый край. Вскоре ребята уже углубились в работу. И вот, как часто бывало за шитьем, за стряпней или уборкой — за делом, требующим не всего человека без остатка, а только верности глаза и руки, — Зоя негромко запела:

Расшумелся ковыль,

Голубая трава,

Голубая трава-бирюза.

Та далекая быль

Не забыта, жива,

Хоть давно отгремела гроза!.. [8]

Шура сначала слушал молча, потом тихонько подтянул, потом запел громче… оба голоса слились, зазвучали чисто и дружно.

Они допели песню о девушке-казачке, погибшей в бою с атаманами, и Зоя запела другую, которую все мы любили и которую когда-то пел Анатолий Петрович:

Ревет и стонет Днепр широкий,

Сердитый ветер листья рвет,

До долу клонит лес высокий

И волны грозные несет… [9]

Так они работали и пели, а я и слушала и не слушала их: не слова доходили до меня, а мелодия и чувство, с каким они пели, и так хорошо мне было…

Через неделю Шура отнес дяде выполненную работу и вернулся счастливый, с новой пачкой чертежей.

— Сказал: хорошо! Через неделю будут деньги. Слышишь, мама? Наши с Зоей деньги, заработанные!

— А больше дядя Серёжа ничего не говорил? — спросила я.

Шура внимательно посмотрел на меня и засмеялся:

— Он еще сказал: «Так-то лучше, брат Шура!»

А еще через неделю, проснувшись утром, я увидела рядом, на стуле, две пары чулок и очень красивый белый шелковый воротничок — это дети купили мне в подарок из своего первого заработка. Тут же в конверте лежали остальные деньги.

…Теперь, возвращаясь вечерами домой, я нередко еще на лестнице слышала — поют мои ребята.

И тогда я знала: они опять углубились в свои чертежи.

Вера Сергеевна

Жизнь наша шла ровно, без каких-либо заметных событий — так показалось бы всякому, кто посмотрел бы со стороны. Каждый новый день был похож на предыдущий: школа и работа, изредка