Мы отрываемся от земли - Марианна Борисовна Ионова

его спине и ступням в носках. Прижала ладони к его лопаткам и почувствовала, как почти нет места на тахте. Я падала с краю и не могла упасть.

– Семь слов, – сказал он.

Как бы детским басом, в глухоту тахты. Засвистел чайник. Я приподнялась, заглянула за плечо, но этого было мало, чтобы увидеть, открыты или закрыты глаза. Я потеряла равновесие и упала, не успела снова прижать ладони. Я не почувствовала, что упала, а просто лежала теперь на полу. А. В. пошевелился, передернул спиной. Я встала с пола и опять легла на тахту, вытянувшись вдоль него.

Семь слов Христа на кресте. У него была эта пластинка. Наверное, у отца была. Затылком тянет куда-то вниз, это похоже на засыпание. Дождь кончился.

Когда я спустилась, Миша сидел на корточках перед печью, держал в каждой руке по чурбаку, словно кто-то забыл в его руках чурбаки.

– Пройдусь в город.

Миша посмотрел на меня и сказал:

– Я тебя полюбил.

Прохлада и тепло от облезлых штукатуренных стен. Меня обогнали дети на велосипедах. Они и я, мы отразились в окнах, где и без нас было тесно, как только бывает тесно в окнах на закате. Горшок с фикусом заспиртован в улице, стоит в нас, как в водах. Огонь и тень, алое небо, темно-голубые лица. Я шла к башне, потому что это было прямо. На перекресте выбежала из-за угла стая собак. Я завернула туда, откуда они выбежали, и там было то же: дом, телеграфный столб, палисад, машина у забора, чуть накренясь, одним колесом в канаве, липа с выбеленным внизу стволом. Дом. Телеграфный столб. Сушится пододеяльник на веревке между березами. Машина у забора. Липа с белым тонким, как папироска, внизу стволом.

– «Родина, т. е. мы сами, узнается в отдании себя»… Как тебе эта мысль Бибихина? «Родина, т. е. мы сами»…

– Дай подумать. «Родина, т. е. мы сами… узнается в отдании себя»… Сложно понять вне контекста. Как там целиком?

– Нет-нет, фразы такого рода либо понимаются и принимаются вне контекста – как афоризмы, – либо грош им цена. Этой не грош цена. Надо попробовать вдуматься… Вдумать себя в нее, как уточнил бы автор.

Вдунуть, сказала я. Вдунуть, сказал Посланник Божий.

Я свернула опять. По другой стороне улицы шел старик, похожий и на Мишу, и на А. В. Автобус вырулил на перекрестке, и я пошла за ним. Он остановился на остановке, и я узнала – школа. Двери открылись, но вошли не школьники, вошла женщина с клеенчатой сумкой, в долгополой шерстяной кофте, подпоясанной, ставшей вроде пальто. Лицо у женщины было красноватое, обветренное по-мужски, и волосы, химически завитые, курчавились по-мужски. За школой автобус повернул на площадь, на автовокзал. В церкви зазвонили ко Всенощной, и несколько человек, небольшого роста и робких, уже шли туда с другой стороны площади. Вечерело, площадь казалась больше, а люди тише и ниже. Автобус застыл на конечной. Я догнала его, водитель заметил меня в зеркальце дальнего вида и открыл двери. Я вошла и села через проход от женщины с сумкой. Люди вошли в церковь, и я подумала, что надо было и мне, но я уже выбрала, теперь поздно. Я смотрела на вечереющую церковь, как от колокольни в «лесах» остаются только «леса», и верхние окна торговых рядов загораются, и под конец – фонарь над остановкой, один на всю площадь. Входили еще люди, и, когда почти не осталось свободных мест, автобус тронулся. Он проехал вкруг площади, словно катал. Красным темнела из-под кроны дуба звезда на обелиске.

Аркада рядов осветилась, где кассы автовокзала и магазины, там в освещенных проемах стояли люди, ожидая следующего автобуса. Держала девочку за руку. Прислонился к стене. И вертела головой, говорила что-то понурому мужу, не глядя на него, женщина с рыжей халой. Из церкви слышалось пение, высокими в основном голосами. Автобус поехал снова к школе и снова остановился, но даже не открыл двери, потому что никому тут не надо было выходить и никто не ждал.

И может быть, я уже молюсь. Кто знает. Кто знает, тот не скажет. Дом этот и забор с ржавым почтовым ящиком на калитке, которые больше, чем вечер, больше, чем мы, потому что все это между мной и ими, и мы во мне, иначе я ничего не видела бы, и со мной не говорило бы то, чему нечего сказать. С А. В., который всегда был здесь. Он и я – всегда здесь. Во мне.

А. В. поставил ноги на половик у тахты и взял кружку с чаем:

– У тебя из-за этой отлучки будут неприятности на работе.

– Я предупредила.

– Тебе пора в Москву, – сказал А. В.

– А тебе?

Его глаза – в пар над кружкой – начинали слезиться, и ладони, которые он обжигал, грея их боками кружки, прижимались к этим бокам, наверное, как мои ладони к его лопаткам некоторое время назад. Потом я поняла, что он больше не хочет держать кружку с чаем, и А. В. отдал ее обратно и снова лег на тахту. Он так отрывал ноги от половика и поднимал их, протягиваясь во всю длину тахты, как будто тело готовится вот-вот полететь. Укладывая себя на ребро, то есть набок, как бы убирая себя, как лезвие складного ножа. Чуть согнул колени, как бы смущаясь кого-то, спину выровнял по стене. И так застыл, как автобус, приехавший на автовокзал. Мне казалось, что мы друг на друга смотрим, только он затылком, и я не шевелилась, а потом вспомнила про покрывало, взяла и укрыла его до пояса.

– Я не хочу ходить, – сказал А. В.

Подтыкала ему покрывало под ноги и так теперь и стояла, держа за ноги, не разгибаясь.

Посмотри на этот седой затылок. Можешь ли ты изменить хоть одну минуту там, где тебя еще не было, нет, а остров – здесь был, и отец, и Саня-колясочник у окна, и Надя. Миша сказал: эхе-хе, понимаю, откуда ноги растут у его тоски, неходящие ноги, которые ходят зачем-то, корни их где – где тебе понять, где тебе, другой? Но кто бы ни понял, сказать может только сам. Знаешь ли ты, сколько времени прошло? И все оно не кончается, и не выпадает снег.

У кладбища я сошла, потому что дальше автобус сворачивал к станции, а затем уезжал на Талдом. В церкви Архангела Михаила тоже шла служба, и кто-то не вмещался внутрь, чья-то спина виднелась в дверях. За оградой в еще синей