Записки из Города Призраков - Кейт Эллисон

Пауза, я думаю, что на это ответить.

– У меня не очень хорошо получалось, – наконец нахожусь я. Не могу сказать, что мир растворился в серости. Тогда он подумает, что я чокнулась. И я хочу ему нравиться, что странно. Мне кажется, для него важно, чтобы я ему нравилась.

– Правда? – Он так близко, излучает сильный юношеский дух. – Меня это удивляет. Ты многое видишь как никто. – «Если бы он только знал!» – Твоя мама тоже рисовала? Или только играла на фортепьяно?

У меня начинает гореть лицо.

– Только играла, – отвечаю я, чувствуя, как пальцы начинает покалывать: так бывает, если я заболеваю, или нервничаю, или меня что-то тревожит. Я пробегаюсь руками по волосам, пытаясь сосредоточиться на его лице, на россыпи веснушек у переносицы.

Его свободная рука уже между моих коленей. Я чувствую пульсирующий жар и напряжение, передающееся им. «О Господи!»

– Где ее держат?

Мне так жарко, что я боюсь вспыхнуть, как сухая солома. Бормочу:

– В Броудвейте. Пока.

– Да… это жестоко. – Остин смотрит на меня. Его пальцы по-прежнему у меня между колен. – Есть виды безумия, которые заложены генети-чески?

Я смотрю на него, лицо пылает, во рту пересохло.

– Я не… Почему ты спрашиваешь? – Я сдвигаю колени и подтягиваю их к груди. – Ты… ты думаешь, я чокнутая?

«Он это видит? Все это видят?»

– Нет-нет. Разумеется, нет. Извини… неудачная шутка. – Его рука ложится на мою ступню в сандалии. Я убираю ступню, внутри все горит.

– Потому что я не чокнутая. Господи, Остин. Почему ты так говоришь?

Он вновь накрывает теплой ладонью мою ступню.

– Это действительно глупая шутка, и я извиняюсь. Действительно извиняюсь. Если по правде, я думаю… ты просто безумно сексуальна. С тобой весело. Возможно, ты самая здравомыслящая из всех моих знакомых. И самая умная. – Вода бьется о борта яхты, большой парус хлопает, Остин смотрит на меня большими, подсвеченными луной глазами. – Ты мне нравишься, Оливия.

Мой желудок вздыбливается, рот заполняется горячей слюной, как бывает перед рвотой. Я проглатываю ее, крепко хватаюсь руками за скамью. Волны продолжают бить в борта, и я чувствую, что они каким-то образом уже во мне, плещутся, стараются подняться ко рту и вырваться густым потоком.

– Мне нужно на берег. – Я пододвигаюсь к любовно окрашенному борту яхты, гребни волн добираются до моих пальцев, стараются утянуть меня в темную глубину. Я отшатываюсь, поднимаю глаза к звездному небу. – Думаю, меня сейчас вырвет.

Именно это и происходит: я блюю и на дно яхты умершего отца Остина, и в глубокое темное море с пеной на гребнях волн.

Свет все еще горит в гостиной. Почти полночь. Хитер и папа, похоже, еще не спят. Возможно, даже ждут меня, нервно ерзают на диване, маленькими глотками пьют кофе и молятся, чтобы я не лежала в какой-нибудь канаве с перерезанным горлом.

Я осторожно поворачиваю ключ в замке парадной двери. Мне все еще не по себе и от прогулки под парусом, и от мыслей – они не отпускали меня всю обратную дорогу, – а не увидел ли Остин (пусть он и клялся в обратном) какой-то намек, нюанс, малую толику, указывающие, что я медленно, но верно покидаю мир здравого смысла.

Когда вхожу в дом, понимаю, что здороваться ни с кем не придется: папа и Хитер отключились на диване в гостиной, окруженные стопками приглашений на свадьбу. Он обнял ее одной рукой. Она уткнулась лицом в его плечо, светлые волосы растрепаны, торчат по все стороны; одной рукой она обхватила его за талию. Из колонок старой стереосистемы, которую папа привез из «О, Сюзанны», льется песня Джонни Кэша, и я крадусь к блоку управления, который стоит рядом с большим экраном новенького телевизора, чтобы выключить музыку. В тишине их сонное дыхание слышится более отчетливо.

Хитер чуть похрапывает во сне: приглушенно, мягко, как и положено, если у тебя идеальный кукольный носик. Выдох отца, пройдя по его длинному туловищу, срывается с губ с легким «пух». Я оставляю лампу включенной, чтобы они не проснулись в темноте, и на цыпочках ухожу по мягкому ковру, направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж и к моей комнате. Мобильник начинает вибрировать в сумочке. Наверное, Райна. Я его не достаю: разговаривать неохота.

Включаю старую лампу с треснувшим абажуром, которая занимает бо́льшую часть моего ночного столика, начинаю раздеваться; тело отяжелело от усталости. Смотрю на серые округлости и более темные впадины моего тела, вспоминая два месяца в седьмом классе, когда проделывала это долгие часы, вечером, перед тем, как лечь спать. Я морила себя голодом: позволяла себе один ломтик подсоленного хлеба с салатом и яблоко за весь день. Застенчивая, неуверенная в себе. Но тогда у меня было все. Все. А я этого даже не осознавала.

Отворачиваюсь от зеркала, надеваю старую, широкую ночную рубашку: футболку, которую папа носил в колледже. Уже забираюсь в неприбранную с утра постель – и замечаю что-то завернутое в одеяло и простыни. Что-то теплое. Тело. Медленно дыша, осторожно, я разворачиваю и одеяло, и простыни.

– Уинн! – я вздыхаю. – Господи… – Она сонно моргает от моего голоса, трет глаза одной рукой.

– Ливии-и-и-и! – пищит Уинн, подпрыгивает, чтобы обнять меня за шею. – Ты дома! – Она в пижаме с русалками. Я замечаю несколько листов бумаги, лежащих на кровати. Старые рисунки, догадываюсь я, видя на них какие-то линии.

Я шумно выдыхаю.

– Уинн, – начинаю строгим взрослым голосом, отрываю ее руки от своей шеи. Сажусь на корточки рядом с кроватью. Она смотрит на меня большущими глазами щенка, лицо в обрамлении светлых кудряшек. – Почему ты не спишь в своей кровати, и… – я указываю на рисунки, – где ты это нашла?

Ее глаза становятся еще больше, с мольбой смотрят на меня.

– Я проснулась и больше не могла заснуть, Ливи, – говорит она, ее пальчики по одеялу крадутся к моим. – И я пришла сюда, чтобы найти тебя, и нашла твои рисунки, и они мне очень понравились, и… – она тактично замолкает, ее пальчики уже танцуют на моей руке, она кусает нижнюю губку, – …ты нарисуешь меня? Потому что ты очень хорошо рисуешь, и я хочу показать Кимми и Лайзе. Ливи, пожалуйста? Пожа-а-а-алуйста?

Я поднимаю листки с кровати и быстро просматриваю их. Старые рисунки времен средней школы и начала старшей: наш старый дом, наш милый старый пес, Коуди, набросок к портрету мамы, который я как-то сделала в День матери, Райна на берегу с водорослями вместо волос.

– Рыться в чужих вещах нехорошо, Уинн. Это мои личные вещи. И ты не должна в них рыться!

– Но, – она начинает всхлипывать, – мне не хотелось спать и-и-и я нашла их случайно. – Она смотрит на меня большими щенячьими глазами, прижимая одеяло к груди. – Я уже извинилась, так что теперь ты нарисуешь меня? Я больше никогда не буду этого делать, крест на сердце или чтоб мне сдохнуть. Кимми научила меня этому вчера, хотя мама думает, что это некрасиво, – говорит она гордо, накручивая одну кудряшку на пальчик.