Бражник - Цагар Враль

углу уже с неделю, у нас может состояться разговор.

Я понял, о чем он говорит.

— Хорошо, значит, пока мы только расклеиваем рекламки. А зачем нам тогда мясо? Я точно не буду его есть!

— Только попробуй съесть хоть кусочек этого мяса! Нет, это на дегустацию. Но дегустатором будешь не ты.

Я снова понял, о чем он говорит, и мы начали крутить фарш. Я вспомнил, как однажды, еще вначале совместной жизни, мы с Лаврентием купили килограмм фарша на последние деньги. Решили, что это лучший вариант — его много и он сытный, а есть можно и с хлебом. На хлеб мелочь всегда найдется. Мы готовили этот фарш, хотя раньше не готовили ничего и ни разу, готовили разом весь килограмм — кинули на сковороду, посолили и накрыли крышкой. На всякий случай продержали на плите час, чтобы он приготовился наверняка.

А когда пришла пора дегустировать, оказалось, что Лаврентий бросил туда половину пачки соли.

Одну чайную ложку этого фарша приходилось запивать целым чайником воды и заедать целым батоном хлеба. От него слезы на глаза наворачивались. Смертельная доза соли — двести пятьдесят грамм, и мы потребляли ее регулярно. Есть нам было нечего, и мы ели то, что есть. Варили самые разные каши и как-то пытались наколдовать даже суп без мяса, который получился на вкус таким отвратительным, что этот фарш после него казался не таким ужасным. Мы изощрялись, как могли, давились, но ели этот фарш, и только он помог нам прожить всю последовавшую за его приготовлением неделю.

Потому что фарш стал самой большой бедой нашей жизни. Все остальное померкло перед этим монстром.

Потом, когда у нас все-таки появились деньги, мы ходили и искали еду, которая не вызывала призраков темного прошлого в ротовых полостях. То есть чего-то пресного и нейтрального. Мы приходили и спрашивали:

— У вас шаурма солёная?

— Солёная, как же!

— Ну тогда нам ее не надо!

Никогда ещё обилие вкусов не бывало таким драматичным.

А когда мы поняли, что есть хоть что-то нам все-таки придется, оказалось, что вкусов мы попросту больше не чувствуем. Мы думали, что это навсегда и языки наши останутся импотентами по гроб жизни, но буквально через пару дня все признаки пережитого исчезли. Только в нашей с Лаврентием памяти остались воспоминания о нем.

Мы с Ярославом крутили в мясорубке легкие, печени, срезанные куски мышц, желудки, почки, и я не мог думать об этом, как о простом мясе. Не могу сказать, что оно выглядело как-то особенно, но с каждым оборотом ручки мясорубки мне становилось все дурнее и дурнее, а Ярослав делал это воодушевленно. Я спросил у него:

— Ты думаешь, никто не заметит странного привкуса?

Ярослав без промедления ответил:

— У большинства людей нет вкуса — только фетиши.

— Не знаю, как это относится к жратве.

— Ты знаешь, какова на вкус человечина?

— Нет.

— Хочешь попробовать?

Ярослав заржал и зачерпнул рукой из таза с фаршем, протягивая кровавое месиво мне. Я непроизвольно дернулся и чуть не упал со стула.

— Убери это от меня!

— Вот и обычные люди не знают. Это будет нашим секретным ингредиентом.

Потом проснулся Лаврентий и я посадил его, еще сонного, на свое место. Он не сопротивлялся, а Ярослав только обрадовался смене напарника.

Я ушел на балкон и долго смотрел на просыпающийся город передо мной. Хотелось пива, но весь запас в холодильнике я уже выдул. Я не мог даже встать. Что уж там говорить о том, чтобы выйти из дома и идти за добавкой.

Не знаю, сколько я просидел так, не шевелясь. Я не спал и не бодрствовал, просто отходил от всего произошедшего. Солнце двигалось по небу, и когда оно начало светить мне в глаза, я все-таки встал и зашел в квартиру.

Пахло свежей выпечкой.

Когда я пришел на кухню, на плите стояло блюдо. Не знаю, где пропадали Ярослав и Лаврентий, но я осторожно взял один пирожок, пытаясь осознать, что он из себя представляет. Обычный, румяно-золотистый, с кривоватой косичкой на хребте.

Я смотрел на пирожок. В нем было зло.

Драма

— Пошёл нахер! И ты иди нахер!

— Я иди нахер? — возмутился Ярослав. — Вот так благодарность!

Я не знал, за что должен благодарить Ярослава.

Лаврентий молча смотрел на меня, хлопая глазами. Без страха или смущения, с любопытством. Так смотрят на зверушек. Например, на собак, когда они якобы улыбаются, а на самом деле это признак того, что животное устало и напугано. Человек думает, что собака улыбается, а собаки ведь обычно не улыбаются, поэтому такие вещи всегда вызывают восторг у публики. Отчаянный зов о помощи вызывает аплодисменты. Боль становится развлекательным шоу.

По этой причине я никогда не понимал балет: все знают, что балерины испытывают боль, когда танцуют, и это делает каждое па особенно ценным. В сути своей публика приходит посмотреть, как страдают представители ее же вида — это ли не ужасно? Даже животное в цирке испытывает больше сочувствия к своим собратьям.

На деле все люди стали каннибалами уже давно. Наши пирожки ничего не меняют.

Я стоял и смотрел на Ярослава с Лаврентием. Никто из них не понимал, в чем моя проблема, а я готов был заплакать или подраться с ними. Но вместо этого я решил послать их. Хоть плакать хотелось по-прежнему.

Моя проблема заключалась в том, что они выкинули меня из лодки. Меня, на имя которого зарегистрировано предприятие. Меня, который присутствовал при вырезке нашего первого мяса.

Меня, которому Ярослав когда-то сказал, что я ему нужен. Потому что я его друг.

Два дня они почти не появлялись дома. И вот я узнаю, что все это время они расклеивали листовки! Реализовывали наш план по внедрению бренда в массы! Даже договорились о проведении акций с бесплатными календарями в продуктовых магазинах.

И никто не сказал мне ни слова.

Только когда я заметил, что пирожков на кухне почти не осталось, я задал Ярославу вопрос. Он все мне рассказал. А потом я спросил у него еще — почему они не взяли меня с собой, на что получил ответ:

— Я решил, что с тебя хватит пока. После того, как ты пять часов на балконе просидел. Тебе бы отдохнуть, нервы пожалеть…

— Это ты, типа, такой заботливый? — истерично взвизгнул я. — Думаешь, можешь за меня решать, когда мне хватит?

Ярослав отшатнулся и посмотрел на меня с холодным любопытством. Истерики не находили отклика в его душе.

— Да ничего я