Хтонь. Зверь из бездны - Руслан Ерофеев

– Титишник! Ленину титишник одели! – возопил Егорыч, который упорно не желал признавать в курьезном бюсте бабу, и засеменил по дорожке к флигелю, где ютилось парковое начальство.

Начальство, как известно, думает долго, а решает мудро. Сколько директор парка поснимал таких лифчиков со своих многочисленных подружек – но такого огромного ему, конечно, никогда не попадалось. Поразмыслив как следует, директор решил, что сообщать о странном инциденте, пожалуй, никуда не стоит. Затаскают ведь, а то и, чего доброго, опорочение символов советского общественного и государственного строя пришьют. Доказывай потом, что ты не верблюд белогвардейский басмаческой породы. А посему чудо-бюстгальтер, напоминавший скорее два скрепленных промеж собой парашюта, чем интересный предмет женского туалета, был аккуратно снят с многострадальных бронзовых персей ткачихи и водворен в самый дальний ящик директорского стола. За что, кстати, директор в тот же день получил сильнейший нагоняй от своей благоверной супруги, которая обнаружила гигантский лифчик в ходе тайного обыска мужниного кабинета с целью проверки, не гуляет ли тот от нее налево, что, впрочем, уже совсем другая история.

Однако на следующее утро «лифак» на груди вождеобразной ткачихи появился вновь. И на позаследующее тоже. Егорыч исправно снимал подрывающие авторитет советской власти аксессуары и складировал у себя в сторожке, но они продолжали появляться с таким же упорством, с каким прототип сисястой скульптуры клеймил капиталистов с высоких трибун (речь, конечно же, о ткачихе Курочкиной, а не о Владимире Ильиче – тот все-таки больше занимался делом: то контру давил, то лампочки вкручивал). Теперь, почуяв, что запахло жареным, директор уже сам бросился в КГБ. Но в этом ведомстве над ним лишь посмеялись, переадресовав его в милицию. А там бедняге прямо заявили, что приставить к каждому памятнику часового нет никакой возможности, и пусть мол, сторож парка получше следит за вверенной ему территорией. Таким образом, все шишки достались бедному Егорычу, который поклялся, что не выпьет ни грамма спиртного до тех самых пор, пока не поймает таинственного извращенца.

Однако шли дни и недели, бюстгальтеры появлялись на скульптуре почти каждое утро, а злостный нарушитель общественного порядка так и оставался неуловимым. Стоит ли винить за это несчастного старика Егорыча? Наверное, нет – ведь невозможно же всю ночь напролет неотлучно дежурить возле памятника, ни разу не отлучаясь по естественным надобностям. Поскольку у Егорыча, в силу его увлечения различными спиртосодержащими жидкостями – от пива до ядреного деревенского самогона, – почки вполне предсказуемо находились в весьма плачевном состоянии, то он, что греха таить, отлучался со своего поста довольно часто. После очередной отлучки на выдающейся груди ткачихи столь же предсказуемо вновь появлялся проклятый бюстгальтер. И никто ничего не мог с этим поделать. Возможно, если бы в горкоме слыхали о такой распространенной на загнивающем Западе форме современного искусства, как перформанс[14], то власти догадались бы повернуть ситуацию более выгодной для себя стороной, преподнеся все происходящее, например, как зарождение в богоспасаемом граде Светлопутинске нового, прогрессивного и острого искусства, опередив таким образом даже столицу нашей социалистической родины город-герой Москву. У вас, мол, бульдозерные выставки проходят[15], а у нас вовсе даже перформансы. Но ничего такого дремучее светлопутинское начальство слыхом не слыхивало, а посему славу первого в СССР города, где произошел перформанс, Светлопутинску снискать было не суждено, а ситуация с надеванием бюстгальтера на изваяние героини труда была тут воспринята как вызов советской власти. Вот только ответить на этот вызов было решительно нечем.

– Вот такая история, – подытожил Стрижак, прихлебывая молоко из треугольного пакета, кончик которого он отгрыз своими крепкими и крупными, как у породистого жеребца, зубами. – Не кажется ли тебе, что это может быть твой клиент?

Артем крепко задумался. Все описанное Стрижаком действо, несмотря на ярко выраженный сюрреалистический колорит, имело явную и четко прослеживающуюся сексуальную окраску. И при этом удивительно совпадало с убийством девочки и по времени, и по месту совершения. Из прочитанной им литературы и консультаций с психиатрами Казарин знал, что убийц на сексуальной почве отличает нездоровый интерес к половой сфере, иногда перерастающий в свою противоположность: патологическую ненависть к любым проявлениям сексуальности. И тогда психически больные люди отрезают груди у женщин. Или гениталии у подростков. Или обливают кислотой полотна великих мастеров, изображающие обнаженную натуру[16]. Похоже, прозорливый майор попал в яблочко: клиент осмелел и вновь вышел из тени.

* * *

Работа что у мента, что у следователя прокуратуры, что у эксперта-криминалиста одинаково не сладкая. На ней приходилось или ночевать, или мчаться на вызов в любое время дня и ночи. Смотры, оперативки, стрельбы. Ночные звонки и выезды к очередному трупу. И горы, горы бумаг. Только жены ментов и следователей знают, как непередаваемо мерзко воняет форма после тяжелого суточного дежурства. Освободившись со службы, Казарин, Стрижак и Лунц пристроились к хвосту длиннющей очереди за водкой. Трубы горели у всех троих – после событий последних дней нужно было срочно напиться. Нет, даже не напиться, а нажраться. Нахрюкаться. Насвинячиться. Нализаться. Нарезаться. Насосаться. Надрызгаться. Накеросиниться. Назюзюкаться до положения риз. До зеленых чертей. Залить бельма. А что еще после всего, что было, можно сделать?

Прямо перед Казариным ловко втиснулась юркая бабенка неопределенного возраста в застиранном цветастом платочке, пробормотав бойкой скороговорочкой:

– Отзынь, я тута ране твово стояла!

Он разозлился и дернул грубиянку за угол косынки. Та сползла ей на плечи, обнажив затылок, на котором неожиданно обнаружилось… еще одно лицо. Маленькое и сморщенное, как у младенца, оно глядело слепыми мутными зенками из путаницы седых косм, кривлялось, хмурилось и, казалось, источало Зло. Вывернутые губы лепетали что-то непонятное, нечеловеческое. Внезапно сморщенную, как печеное яблоко, мордочку исказила омерзительная злобная гримаса, и существо метко плюнуло в Артема. Он понял, что сошел с ума. Все поплыло у него перед глазами.