Второго шанса не будет - Харлан Кобен

На прощание мама поцеловала меня, и я ощутил слабый и такой знакомый запах сигареты с ментолом. Сколько времени я уговариваю ее бросить курить! Она всякий раз обещает, но я-то знаю, что все это только разговоры. Я обратил внимание, как похудела у нее шея: золотая цепочка почти утонула в кожных складках. Мама наклонилась и прижалась губами к отцовской щеке.

– Берегите себя. – Просьба относилось и ко мне, и к отцу. Это было любимое мамино присловье.

Мы тронулись в привычное путешествие. Я провез отца мимо железнодорожного вокзала. Живем мы в городке с развитым сообщением. На платформе толпились люди, в основном мужчины (правда, и женщины были) в долгополых пиджаках. Портфель в одной руке, чашка кофе – в другой. Вам, наверное, покажется странным, но в детстве эти люди казались мне героями. Пять раз в неделю они садятся на этот чертов поезд. Локомотив довозит их до Хобокена, там они делают пересадку и устремляются в Нью-Йорк. Иные сходят на Тридцать третьей улице и вновь пересаживаются, чтобы добраться до центра. Другие следуют прямо на Уолл-стрит. Каждый из пассажиров ежедневно чем-то жертвует, подавляя собственные желания и укрощая мечту, лишь бы добыть хлеб насущный для своих близких.

Я мог бы заниматься подтяжкой кожи, например. Это позволило бы обеспечить отцу лучший уход. Родители наняли бы круглосуточную сиделку, перебрались в другое место, поудобнее, покрасивее. Но косметическими операциями я не занимаюсь. Не становлюсь на накатанный путь, чтобы помочь родным, потому, честно говоря, что такая работа кажется мне откровенно скучной. А я предпочитаю то, что щекочет нервы, что мне по-настоящему нравится. И это меня люди считают героем, думают, что это я приношу жертву. Вот в чем состоит правда. А филантропы? Как правило, они более эгоистичны. В отличие от них, мы не желаем отказываться от собственных потребностей. Заниматься делом, которое кормит семью, – для нас этого мало. У нас это на втором месте. На первом – личное удовлетворение. Что сказать о пиджаках, молча отправляющихся в Хобокен? Многие из них ненавидят свою работу, однако занимаются ею. Ради супругов, ради детей, ради престарелых и больных родителей (возможно).

Так кем из нас все-таки следует восхищаться?

Каждый четверг мы с отцом торим одну и ту же дорогу. Пересекаем парк позади библиотеки. В парке – не пропустите звучащей здесь темы предместья – полно футбольных полей. И сколько же дорогой земли пошло на малопопулярный, заморский вид спорта! Впрочем, отцу, кажется, и поля, и ребятишки, гоняющие мяч, нравятся.

Мы остановились немного передохнуть. Я бросил взгляд налево. Несколько женщин, здоровых, облаченных в первоклассные спортивные костюмы, пробежали трусцой мимо нас. Отец сидел неподвижно. Я улыбнулся: «Быть может, вовсе не из-за футбола нравится ему это место».

Не помню, как раньше выглядел отец. Когда оглядываюсь далеко назад, перед глазами мелькают отдельные кадры, вспышки: крупный улыбающийся мужчина, на коленях – мальчик, болтающий ногами, потому что не достает до полу. Вот и все, собственно. Помню, что я от души любил отца, а что еще нужно?

После второго удара, случившегося шестнадцать лет назад, речь отца стала очень затрудненной. Он обрывал фразу посредине. Глотал слова. Часами, а иногда и целыми днями молчал. Его присутствие практически не ощущалось. Никто так толком и не определил, что у него: классическая «экспрессивная афазия» (когда все понимаешь, а сказать не можешь) или кое-что похуже.

Однажды в жаркий июньский день – я заканчивал тогда среднюю школу – отец внезапно вытянул руку и вцепился мне в рукав. Я как раз спешил на вечеринку. Ленни ждал меня у двери. Пришлось остановиться. Я опустил взгляд. Лицо у отца было совершенно белое, шея напряжена, но главное, что меня поразило, – откровенная гримаса страха. Потом она долго преследовала меня в снах. Я сел на стул. Отец по-прежнему не отпускал меня.

– Ты что, папа?

– Я все понимаю, – прохрипел он и сильнее сжал мне руку. Каждое слово давалось ему с огромным трудом. – Я все по-прежнему понимаю.

Вот и все. Но и этого было достаточно. Отец, наверное, хотел сказать следующее: «Да, я не в состоянии говорить и откликаться на сказанное, но я в здравом уме. Так что, пожалуйста, не думайте, будто меня нет». Сперва доктора решили, что у него пресловутая афазия. Затем, когда отца хватил второй удар, они усомнились в том, что он осознает происходящее. Не знаю, быть может, я на свой лад перетолковываю выражение Паскаля: «Если он меня понимает, то надо с ним говорить, если нет, то все равно вреда не будет», – но я не могу отказать отцу в такой малости. Я все ему рассказываю.

Я сообщил ему про Дину Левински – «помнишь ее, папа?» – и спрятанный лазерный диск. Отец не отреагировал: лицо неподвижно, рот перекошен, будто в злобной ухмылке. Я часто с горечью думаю: «Лучше бы мне никогда не слышать этих слов – я все понимаю». Не знаю уж, что хуже – ничего не осознавать или осознавать, в какой ты ловушке. А может, все-таки знаю.

Я делал очередной поворот у новой дорожки для роликовых коньков, когда внезапно увидел бывшего тестя. Эдгар Портсман, скрестив ноги, сидел на скамейке. Одет он был, как всегда, безупречно (брючную складку можно использовать в качестве ножа для разрезания помидоров). После всего, что случилось, мы с Эдгаром постарались наладить отношения, каких никогда не было при жизни Моники. Мы вместе наняли детективов из частного агентства – Эдгар, естественно, нашел лучшее. Но расследование не дало результатов. В конце концов нам надоело прикидываться. Единственное, что нас теперь связывало, – мрачные призраки.

Встреча могла оказаться случайной: ведь мы живем в одном городке. Но только не сегодня. Я сразу понял это. Эдгар не из тех, кто праздно прогуливается по парку. Он искал меня.

Наши взгляды скрестились, и не стану уверять, будто я обрадовался тому, что прочел в его глазах. Я покатил кресло к скамейке. Эдгар, не отрываясь, смотрел на меня, а отца словно и не замечал. С равным успехом я мог толкать не инвалидное кресло, а тележку для покупок.

– Твоя мать сказала, где ты, – пояснил Эдгар.

– А в чем дело? – Я отступил на несколько шагов.

– Присядь.

Я нажал на тормоз и сел слева от кресла. Отец смотрел прямо перед собой, голова склонилась направо, как всегда в минуту усталости. Я повернулся к Эдгару. Он переменил позу.

– Не знаю даже, как сказать, – начал он.

Я промолчал. Он посмотрел в сторону.

– Эдгар?

Невнятное мычание.

– Выкладывайте.

Он кивнул, словно ценил мою прямоту. Он из тех, кто не любит ходить вокруг да около.

– У меня снова требуют выкуп, – сказал он.

Я невольно подался назад. Не знаю уж, что я рассчитывал услышать – быть может, что Тару нашли мертвой, – но такого… В голове не укладывается… Я открыл было рот для вопроса, но тут обратил внимание на сумку, лежащую у него на коленях. Эдгар открыл ее и извлек пластиковый пакетик на липучке – точь-в-точь такой же он показал мне восемнадцать месяцев назад. Я прищурился. Он протянул мне пакетик. Что-то вздулось у меня в груди. Я заморгал и всмотрелся в содержимое.