Крысиный король - Дмитрий Стахов

Де Ласси подпер голову рукой и, словно пригорюнившись, смотрел на Андрея. «Продолжайте, — сказал он, — это очень интересно…» «Да вы все сами знаете, если читали эту работу. Есть такие наивные люди, что верят, будто в будущем исчезнут моральные признаки талалалевской расы, будто постепенно все станут человечными. Но хорошие вымирают, а эгоисты выживают и размножаются. Вот если бы они вымерли вместе с семьями, то тогда бы произошло улучшение человечества. А так прирожденные злецы, палачи, угнетатели, хищники, деспоты живут и размножаются, при любом удобном случае выпускают когти. Да еще находят другие, новые способы проявить свою природу. Находят новые формы рабства. Торгуют женщинами, например. Находят новые способы эксплуатации трудящихся. И ждут случая впустить свои когти в лучших. Социализм должен устранить хищников».

«Лучшие, как следует понимать, это вы, Каморович, и устранять будете тоже вы. Так?» «Я не лучший, — поморщился Андрей. — Я всего лишь пытаюсь… Но вижу отчетливо — выживает цепкая посредственность или просто сволочь. Хищность и эгоизм гораздо лучше для успеха в житейской борьбе, чем высокие моральные качества. Мы вроде движемся вперед, но лучшие выбывают. Остаются посредственности и ничтожества. В России остаются люди без совести, чести, сладострастно-жестокие, подлые и лживые. Двуногие звери. На них опираются талалаевы, сами таковыми являясь. Они все готовы продать, на всем нажиться. Сколько их? — спросите вы. Миллионов семь, не меньше. Социалистическое преобразование общества должно соединиться с очисткой человечества. Пока худшие существуют, преобразование в социалистическом смысле невозможно…»

«Браво! Браво! — де Ласси лениво и небрежно похлопал в ладоши. — Это, Каморович, реабилитация Смердякова, попытка показать величие этой породы, которой, тут я с сожалением признаю, будущее и будет принадлежать…» — «Смердяков? Я такой фамилии не слышал. Наверное, уже в крепости сидел, когда его судили…» — «Каморович! Будет вам!» — «Хорошо, я читал, но почему реабилитация? Вовсе нет…» Де Ласси похлопал Андрея по плечу: «Уже лучше, лучше… Есть печенье. Хотите? Держитесь меня, Каморович, не пропадете, а про очистку забудьте, нам не дожить…»

Моя мать сказала, что на похороны не пойдет — надо прибраться на балконе, разморозить холодильник, протереть пыль, — добавила, что я окончательно спрыгнул, если думаю, будто ей больше нечего делать, как встречаться с когда-то робкой и худенькой студенткой-практиканткой, теперь — толстой и наглой ведущей литературных передач канала «Культура», которая помимо критики — кому интересно мнение этой свиньи? — занимается каким-то телебизнесом, просто пухнет от денег, а тут — если я не в курсе, — подорожало лекарство от давления.

Я ответил, что думал только о том, что если она пойдет на похороны, то я ее отвезу, что на похороны со мной пойдет Потехин, неожиданно приехавший, как всегда — с пожитками, со своей коллекцией марок, — что с Потехиным ей было бы комфортно, он и поддержит, и пошутит, она ведь всегда любила Потехина, ведь правда?

— Передавай Коленьке привет! — сказала она и повесила трубку…

…Не думаю, что она когда-нибудь любила Шихмана. Он был настолько красив, что его красота отвращала. В дочь врага народа Михаил Шихман влюбился, когда та была студенткой медицинского, он — майором эмгэбэ. Шихманы жили в Царицыне, там у Леонтия, деда Михаила, была часовая мастерская. Он даже выпускал часы из швейцарских комплектующих, на циферблат ставил «Леонтий Шихман. Царицын нВ». То есть — на Волге, чтобы никто не спутал.

Все Шихманы были маленькие, большеголовые, тонкорукие. Часовые мастера, обувщики, к которым заказчики приезжали даже из Баку, скрипачи, пробивавшиеся в хорошие оркестры, а один, закончивший консерваторию в Вене, с безвольным ртом, играя Брамса, гастролировал по миру. Шихманы обладали удивительной способностью к выживанию. Отчим рассказывал, что ни во время революции и Гражданской войны, ни в то время, когда моего деда Андрея били на допросах, ни во время войны Отечественной, ни после, когда всяких манов, бергов и штейнов начали прессовать, ни один из Шихманов не пострадал, не погиб, не пропал без вести, не был арестован, разве что дядя Арон, которого арестовали году в тридцатом и дали пять лет потому только, что на строительстве канала нужен был дармовый сапожник для руководящего состава. Арону даже привозили мерку Ягодиных ступней, лодыжек и икр, сточанными Ароном для Ягоды сапогами восторгался Сталин, он завидовал Ягодиным сапогам, возможно, именно поэтому участь Ягоды была предрешена, но, в отличие от птиц высокого полета, в основном Шихманы умирали от старости, угасали в своей постели, засыпали и не просыпались, дети рождались болезненными, но их кормили — съешь котлетку, съешь! — беспрестанно таскали по врачам, и они укреплялись, маленькие тела становились мускулистыми, большие головы наполнялись простыми, понятными мыслями, тонкие руки приобретали необходимую ловкость и сноровку.

Михаил был не такой. Выродок. Мутант. Его отец сразу разглядел в нем отличие от прочих Шихманов, был настолько прозорлив, что записал имя Михаил и в свидетельство о рождении, всегда звал сына Мишей, а не Моше, и даже не хотел делать ребенку обрезание, чем вызвал прямо-таки панику среди родни. Высокий, плечистый, узкобедрый, длинноногий, Михаил Шихман обладал огромной силой. Из СМЕРШа, в котором он, хорошо знавший немецкий язык, окончил войну, его откомандировали в специальное подразделение, натренировали, еще раз, серьезней, чем в прочие, проверили — не служил ли кто-то из Шихманов врагу, внутреннему и внешнему, более страшному и опасному, не состоял ли в сношениях с врагами народа, прямых или косвенных? — и он начал возить к столу гения всех времен атэнское зеленое, без него Иосиф не мог обедать, кушать рагу с баклажанами, перченый полусуп, а называл он атэнское «соком», пил с соратниками литрами, и возили его в маленьких бочонках, которые надо было держать на руках, чтобы легкое вино это не взболталось, не скисло, не утеряло маленькие пузыречки газа, держать всю дорогу, от самого селения Атэни, до аэродрома, держать в самолете, держать по дороге от аэродрома до ближней дачи.

Возили атэнское офицеры не младше подполковника. Все в орденах, наверняка за расстрелы и надзор за зэка, фронтовиков не брали — ненадежные, много о себе понимают, Шихман-то хоть нюхал порох, рассказывал, что, пусть и смершевец, но и в атаку ходил, и контратаку отражал, и ему дали майора, к медалям прибавили орден Отечественной войны третьей степени, и он был самым младшим по званию и самым молодым в подразделении. Единственным холостяком. Единственным бездетным. Единственным евреем.

Мою мать он впервые встретил в булочной. В той, которую многие называли «Филипповской». Забавно, что второй раз они встретились там же, через несколько лет, когда мать была беременна мной, только она из булочной выходила, и Шихман не подошел, а за нею проследил. В первый же раз подкатился сразу: мать купила калач, собиралась съесть, запивая кофе с молоком, Шихман встал рядом, положил на мрамор стойки два пакетика, полученных в распределителе для МГБ — один с тонко нарезанной ветчиной, другой с тонко нарезанным сыром, раньше называвшимся швейцарским, но в борьбе с космополитизмом это свое имя потерявшим, — сказал, есть калач без сыра и ветчины скучно, просил не смущаться, что ему много, класть некуда, не в карман же пальто, жирные пятна, ему так нарезали-взвесили, сам тоже купил кофе и калач.