Дом и остров, или Инструмент языка - Евгений Водолазкин

Она умерла через два месяца. Я лежал тогда после операции в одной из петербургских больниц. В день бабушкиной смерти я ушел оттуда, потому что отчетливо понял, что ее больше нет. Оказалось, что в это время мне уже была дана телеграмма о ее смерти. Я вылетел в Киев. Как и бабушка, я стесняюсь проявлений сентиментальности, но помню, как из окна самолета внимательно всматривался в облака. Мне казалось, что, если у меня есть шанс увидеть ее еще раз, то произойдет это именно там.

В том, что происходит на свете, часто просматривается режиссура, которую при невнимательном взгляде на вещи можно посчитать случайным стечением обстоятельств. Годы спустя в один из приездов в Киев я оказался на месте своего бывшего дома. Расчищенная площадка еще дышала недавним жильем, и мне казалось, что за забором только что скрылся последний самосвал, увезший обломки того, что было моим домом. Я поразился тому, что последний акт его драмы завершился в моем присутствии.

Справляясь с возникшим зиянием, я искал свидетельств существования моего дома и — не находил. На площадку выходил черный ход соседнего ресторана. За моими действиями следили два перекуривавших официанта. Поинтересовавшись у меня, что, собственно, происходит, они активно присоединились к поискам. Не прошло и минуты, как один из них поднял с земли старинную кованую скобу. Второй сбегал за пакетом, и скоба была мне вручена. Держа этот предмет в руках, я повернулся к площадке спиной и смотрел на пирамидальные тополя перед бывшим домом. Они стояли так, словно с ним ничего не произошло. Я попытался вести себя так же. Представил себе, что за спиной — наши окна, что в одном из них — бабушка, что она меня зовет. И я услышал ее голос.

Много лет занимаясь древнерусской литературой, я ловлю себя на том, что в каких-то областях и сам ощущаю влияние исследуемого материала. Например, в истории. Средневековые историки — люди совершенно особого склада. В свои сочинения они помещали вещи, которые современный историк, пожалуй бы, не заметил. Он просто не счел бы их историческими событиями. В Хронике Георгия Монаха есть повествование о том, как разбойник убил путника, а собака убитого впоследствии указала людям убийцу. Этот рассказ занимает две трети главы о византийском императоре Льве IV. Почему? Потому что это аисторическое, по сути, повествование имеет в глазах Георгия нравственное содержание: оно говорит о неизбежном торжестве справедливости. С высокой — самой, может быть, высокой — точки зрения описанное событие значит не меньше, чем все деяния императора. В конце концов, важен лишь ответ на Страшном Суде, а всё остальное — подробности.

На этой историософской ноте возвращаюсь к бабушке и, конечно же, к королеве. К двум современницам и, вне всякого сомнения, историческим лицам. Они совместно творили историю, хотя и представляли разные ее фланги. У каждой была своя сфера ответственности, и каждая со своей сферой, нужно думать, справлялась. В бабушкину сферу, помимо ее дочерей, в разное время входили также мой двоюродный брат и я. Не хочется хвастаться, но, в отличие от Елизаветы, бабушка своими внуками осталась в целом довольна.

В перспективе вечности, вероятно, не так уже и важно, кто из них был королевой, ибо неизвестно, по слову Н.С.Лескова, «кто из нас в каком расчислении у Господа». Я гляжу на их фотографии и улавливаю сходство. Есть у стариков какое-то общее выражение — доброты и как бы уже нездешности. Возможно, это выражение и отражает то главное, что им случилось обрести в жизни. Я думаю, история не самоценна, у нее нет и не может быть никакой общественной цели. Ее цель глубоко персональна и состоит в том, чтобы дать нам выразиться. Роль истории в определенном смысле сравнима с ролью рамы. А портрет создаем мы сами.

Об Александре Дмитриевиче Нечаеве, брате моей прабабушки Нины Дмитриевны, я впервые узнал из воспоминаний, хранившихся в нашей семье. Он родился 28 июня 1877 года в городе Вельске Архангельской губернии (так следует из материалов, предоставленных прокуратурой. По воспоминаниям домашних, место рождения — Тотьма, где до начала ХХ века жила вся семья). Точно сейчас известно лишь, что в 1897 году он закончил Вологодскую духовную семинарию, куда поступил по указанию отца. Впоследствии был определен в кафедральный собор Архангельска, где служил до самого октябрьского переворота.

По рассказам домашних, черты пастыря в нем удачно соединялись с чертами провинциального интеллигента — типа, для дореволюционной России очень важного. Человеком он был начитанным, остроумным и, судя по всему (после воскресных служб многие приходили к нему в дом обедать), принадлежал к тем людям, с которыми хочется общаться.

Несемейные свидетельства об отце Александре обнаруживаются в Архангельских епархиальных ведомостях за 1917 год (№ 2–7), где в хронике церковной жизни упоминается, что в 1916 году он несколько раз сослужил Архангельскому владыке Нафанаилу и произнес после службы проповедь. Кроме того, в числе тех, кому «преподается архипастырское его преосвященства благословение за их деятельное участие в различных учреждениях и организациях, вызванных по обстоятельствам военного времени», упоминается «кафедрального собора священник Александр Нечаев», состоявший «безмездно заведующим Архангельским епархиальным лазаретом и членом Архангельского епархиального благотворительного комитета».

Начиная с марта 1917 года упоминания об отце Александре вплотную связаны с событиями этого неспокойного времени. В Архангельске создается Союз духовенства (впоследствии — Союз духовенства и мирян), возглавленный протоиереем И.Поповым. Секретарем и членом исполнительного совета Союза был избран о. Александр, на квартиру которого в Со борном доме и предлагалось обращаться по всем вопросам. Им ведется журнал собраний Союза, публикуемый в Архангельских епархиальных ведомостях, им же, как следует полагать, формулируются все основные документы созданного Союза.

Попытки русского духовенства найти свое место в новой действительности можно оценивать по-разному. Действия Церкви нередко становились откликом на происходившие события, ее воззвания были в значительной степени публицистичны. Разумеется, их непосредственным поводом оказывались внешние (т. е. нецерковные в собственном смысле слова) обстоятельства. Вместе с тем это было и проявлением искреннего стремления к реформе изнутри, желания вдохнуть жизнь в то, что для многих превращалось в чистый ритуал. Если помнить о внутренней логике развития Церкви в это время, действия и воззвания духовенства не будут казаться такими уж наивными.

Так, скажем, к епископу предлагалось относиться «с сыновним почтением, откровенностью и доверием, без традиционной, присущей духовенству боязни и рабского страха за свое положение». Высказывалось желание преобразовать епархиальное издание из «безжизненного, формального и сухого, никому не интересного» в газету «живую, отзывчивую, содержательную». Тем не менее и в 1917 году в Архангельской епархии хорошо помнили об основном предназначении Церкви, что выразилось в категорическом требовании Союза «ни под каким видом из церковной кафедры не делать политики».

В восьмом номере Ведомостей от 15 апреля 1917 года появляется «Воззвание к епархиальному духовенству и ко всем трудящимся на ниве Божией». Новая общественная ситуация, возникшая после февральских событий, в воззвании расценивалась как шанс для преодоления отчуждения от народа и нравственного возрождения. «Высокие христианские начала жизни, — отмечалось в публикации, — требуют свободы гражданской и политической, простора для проявления богоподобных свойств человеческого духа. Мы признаем, что народу самому принадлежит право свободно избрать ту или иную форму политического строя». Наряду с этим воззвание содержало призыв защищать страну от внешних врагов в продолжавшейся войне. Целями Союза провозглашалось обсуждение вопросов «о распространении евангельских начал на всю народную жизнь, об усилении нравственного авторитета духовенства, объединении верующего народа в живые приходские учреждения и организации для успешной борьбы со злом, безбожием».