Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

не виден и конец; очевидно, будет всю ночь». Вот почему 3 марта, когда стало известно отречение Царя и когда Суханов сделал «внеочередное» сообщение и передал, по его словам, в Исп. Ком. полученную им от доктора Манухина информацию о поездке Гучкова в Псков, которая была организована за «спиной» Совета думским комитетом, «особого значения этому делу никто не придавал» и «официального обсуждения никто не потребовал». Вот почему в то время никому «не пришло в голову» вменить в вину членам президиума Совета, состоявшим одновременно и членами думского комитета, соучастие в попытке «плутократии» сохранить в последний момент монархию и династию. Это равнодушие Суханов старается объяснить тем, что не стоило уже обращать внимания на «хитроумные махинации» думских «политиканов», которые «пошли прахом и рассеялись, как дым». Явно придуманное искусственное объяснение, ибо 3 марта, когда Исп. Ком., по словам Суханова, не уделил «ни малейшего внимания самому факту отречения», им одновременно было внесено постановление об аресте отрекшегося от престола императора. Об этом постановлении выступающий в качестве почти официального историка деятельности Исп. Ком. в первые дни революции мемуарист умолчал.

Ничего подобного не могло бы быть, если бы безответственные закулисные переговоры, неясные, неопределенные, противоречивые, принимавшие внешне форму какого-то coup d’état, были заменены с самого начала определенной договоренностью по основному, поставленному революцией вопросу. Можно ли было в действительности сознательной волей тогдашних политиков соединить две принципиально непримиримые позиции? Как будто бы приходится признать, что принципиальная непримиримость в те дни вовсе не означала тактического ригоризма, но деятели Совета оказались формально не связанными с теми переговорами, которые в заключительной стадии привели к реальному отречению царствовавшего монарха. Мы должны выяснить теперь, что повлияло на изменение психологии «верховников» левого сектора, ибо от молчаливого признания думской тактики до решения арестовать носителя верховной власти после благополучного завершения компромиссного плана – дистанция огромного размера.

Глава третья. Второе марта

I. «Приказ № 1»

2 марта «стихия» начала входить в русло, и в Петербурге наступило заметное успокоение. «В городе совершенно тихо, везде флаги. Стрельбы уже нет. Поражает громадное количество людей», – вспоминает Ломоносов, смогший прервать свою напряженную работу в мин. пут. сообщения для очередного визита в зубному врачу. На улицах «мирно» уничтожают царские эмблемы (двухглавых орлов), а «дворники подметают», – записывает Гиппиус. «Дисциплина восстанавливается понемногу в войсках. Порядок царит в городе», – вносит того же числа в свой дневник французский посол. На улицах если не исчезают индивидуумы, вооруженные с головы до ног – саблей, винтовкой, револьвером, ручными бомбами, с перекинутой через плечо пулеметной лентой, то эта «модная» форма одежды стоит уже на грани превращения в сюжет для революционной карикатуры, как и гарцующие на улицах всадники на дрессированных лошадях, реквизированных в цирке Чинизелли.

В этом успокоении, несомненно, значительную роль сыграла инициатива советских кругов. Отсюда был дан толчок организации на местах столичного населения и гражданской милиции, – «милиции младенцев», как назвал ее один из ее руководителей, так как наряду со студенческой и рабочей молодежью записывались и скауты 10—15 лет. Сделавшись 28-го неожиданно для себя комиссаром Петербургской стороны, по предложению членов Исп. Ком. Совета, один из редакторов «Русского Богатства», Пешехонов, счел «необходимым зайти в Исп. Ком. Гос. Думы, чтобы получить от него полномочия». Писателю пришлось беседовать с Милюковым, и он вынес впечатление, что в думском Комитете вопрос об организации власти на местах даже не поднимался. «Для меня все яснее становилось, что Совет Р.Д. решительно опережает думский комитет» – таково тогдашнее заключение мемуариста: уже в 4 часа в ночь на 28-е Исп. Ком. приступил к организации районных комитетов. При наличности думского комитета в Петербурге не могло создаться центрального объединения наподобие тех комитетов общественных организаций, в состав которых входили советские представители, как одна из составных частей, и в руки которых в других городах фактически перешла власть в первые дни революции. Так с первого дня на столичной периферии создалось своего рода двоевластие, перешедшее очень скоро к полной административной, почти анекдотической неразберихе, когда всякого рода самочинные «гражданские» и иные районные комитеты с их комендантами и комиссарами проявляли «сепаратистские» вольности. Но в первые дни «комиссариат» на Петербургской стороне, созданный в целях «водворить здесь свободу и установить народную власть», как видно из ярких воспоминаний его руководителя, имел огромное сдерживающее и организующее начало, ибо «праздничное, даже ликующее настроение» в массе при пароксизме «сомнения, тревоги и страха» само по себе вовсе не гарантировало еще от эксцессов. Не стоит говорить о возможных последствиях той «неслыханной» свободы, которая водворилась для «преступного мира» с открытием тюремных дверей.

Вопреки распространенному представлению в те дни для столичной солдатской массы имел умиротворяющее значение и пресловутый «приказ № 1». «Утром 2 марта (т.е. в то самое утро, когда на улицах и в казармах стал известен «Приказ № 1» и создалась в изображении Шульгина и его единомышленников сгущенная атмосфера «убийств») офицеры свободно могли появляться на улицах» – свидетельствует на основании непосредственного наблюдения Набоков, подчеркивавший в воспоминаниях, что выходить с утра 28-го на улицу в офицерской форме стало опасно. Но и первые два-три дня эта опасность все же была относительна – не смерть витала, конечно, над тем, кто носил офицерскую форму, а ему грозило насильственное разоружение со стороны возбужденной толпы. Что может быть нагляднее показаний командира 82 пех. Дагестанского полка бар. Радека, официально доносившего 1 марта нач. штаба верх. главноком. Алексееву о перипетиях, им пережитых 28 фев. в Петербурге, когда он возвращался из отпуска. Толпа хотела разоружить его на Балтийском вокзале, но оставила, как только узнала, что он едет на фронт. Барон с Балтийского вокзала пошел пешком на Царскосельский и в донесении сообщал, что «по дороге… солдаты честь отдавали, хотя не все, а чернь угрожала и старалась напугать, стреляя через голову на воздух». Командир Дагестанского полка был офицером, враждебно относившимся к революции, и держал себя, пожалуй, в толпе даже вызывающе. На вокзале, – писал он в рапорте, – «на предложение ехать в Гос. Думу, где заседал какой-то комитет, узурпировавший власть и называвший себя Временным правительством, я, конечно, отказался».

Так было в разгар солдатского мятежа79. Конечно, были насилия, были убийства и в Петербурге. Но могут ли отдельные эксцессы свидетельствовать о специфической атмосфере убийств, которая создалась в первые дни революции?