Горожане. Удивительные истории из жизни людей города Е - Анна Матвеева

Похоронили старика Букашкина в одной могиле с инженером Малахиным – на Широкореченском кладбище. Суровый серый памятник из габбро – а на нём разноцветные буквы – БУКАШКИН.

В 2000 году снесли дом, где хранился архив скомороха, кое-что успели вывезти, но большая часть оказалась погребена под новым зданием банка (банков у нас не меньше, чем торговых центров). Фрески на помойных ящиках, гаражах и трансформаторных будках поблёкли от времени, закрашены, смыты… Непостижима скорость, с которой забывают ушедших те, кто остался в живых, – эту скорость не рассчитает даже самый одарённый математик.

Но только не в том случае, если речь идёт о старике Букашкине!

В память о нём бывшие «картинники» расписали дворы на Ленина, 5.

Доски с картинками перекочевали в музейные собрания и частные коллекции.

Александр Шабуров – бывший «менеджер» «Картинника», а ныне – известный художник – издал монографию о Буке. Катя Шолохова – муза и подруга – написала чудесные воспоминания. В университете открылся, подумать только, Музей Б.У. Кашкина, а профессор, доктор филологических наук В.В. Блажес посвятил его творчеству научную статью, где подробно объяснил и доказал: Букашкин никакой не скоморох! Он – бала-ГУР!

Критики начали рассуждать о том, что Букашкин мог стать известным детским поэтом, проводили параллели с обэриутами и Приговым. Заявляли, что у него есть настоящие шедевры:

«Скарамох» Букашкин игнорировал правила и заново изобретал действительность. Сейчас сказали бы – дауншифтер, но тогда таких слов не знали, как и многих других, непременно вдохновивших бы старика на новые вирши. А какой была бы его страница на фейсбуке (обязательно была бы!) – можно только мечтать.

Самое главное – мечтать. Мечты обязательно исполняются – жаль, что чаще всего после смерти.

Летом 2015 года бесконечностью уже и не пахнет – все вокруг готовятся не то к началу войны, не то к концу света. Великая трагедия – и великое счастье человека в том, что годы меняют только его внешность: разрисовывают лица морщинами, как досочки – красками, ссутуливают плечи, отбирают молодость, но внутри мы всё те же, какими были в шестнадцать лет.

Кем они были, Коляда и Букашкин, для той давнишней девочки, которая преследовала «Картинник» и, жмурясь от страха, ждала ответ из редакции «Урала»?

Кем они стали для меня?

Постоять на разрушенных ступеньках ДК имени Свердлова – потом пройти через площадь 1905 года, стараясь не смотреть на новый «Пассаж». Пересечь улицу 8 Марта, спуститься к Плотнике и вспомнить, как это было страшно – впервые прикоснуться кистью к доске.

Слева – музкомедия, справа – оперный, вверх по проспекту – мой любимый «Коляда-Театр». Сегодня играют «Амиго». Николай Коляда сияет как солнце, подписывая программки.

Зрители будут вначале смеяться, потом – плакать, после чего им разобьют сердце и, на прощанье, скажут со сцены главные слова:

– Думайте о радости, только она остаётся, только она одна, слышите?!

А больше и нет ничего, кроме радости.

Разве что тысяча важных мелочей.

1, 3 Белла Дижур – муза поэта, мать скульптора

2, 4, 5 Эрнст Неизвестный – мастер, вернувшийся с того света

1

Когда показали ребёнка, она заплакала – носик у малыша был свёрнут набок. В буквальном смысле слова лежал на щёчке. «А если такой и останется?!»

– Это потому, что я спала на животе? – не оставляла в покое врачей, покуда сердобольная медсестра не присоветовала:

– Поглаживай в другую сторону – выправится.

Так и произошло. Вылепила, как скульптор, новый носик.

Муж был в отъезде, увидел сына только через два месяца – и она первым делом спросила:

– Ничего особенного в нём не замечаешь?

– Замечаю, – улыбнулся Иосиф. – Отличный парень!

Шёл двадцать шестой год века и лишь двадцать третий – её собственной жизни. В сказках живут по сто лет, но и у них в семье были долгожители. Например, та старая родственница, к которой её водили в гости ещё на Украине: спрашивали, если бабушка старше тебя на сто лет, а тебе пять, посчитай, сколько исполняется бабушке? Она бойко отвечала: сто пять! И не удивлялась – как будто так и должно быть, чтоб дольше века длилась жизнь.

Сейчас, убаюкивая малыша, она смотрела в окно свердловской квартиры и вспоминала другой свой любимый город – Ленинград. Новый век привольно тасовал людей и города, хотя, впрочем, в её случае благодарить нужно было не век, а… железную дорогу. Самые важные для неё вещи по какой-то причине были связаны с поездами, да и жить она станет впоследствии в Железнодорожном районе – вот и гадай, случайно или нет.

Родилась она в Киевской губернии – в селе Белозёрье близ Черкасс. Отец работал на строительстве железных дорог (они появились в её судьбе задолго до рождения) на Урале и дома бывал лишь наездами. Но когда началась война, оставлять семью без присмотра стало опасно – поэтому в 1914 году отец перевёз всех своих в Екатеринбург. Это был первый большой город в её маленькой жизни: правда, на главной площади уже не стоял Богоявленский собор, да и памятник Александру II убрали с постамента и оттащили к набережной городского пруда. Царь лежал на спине, как надгробная статуя, а на чугунном теле без всякого почтения сидели гуляки: кто курил, кто любовался закатом, – почему бы и нет? Говорили, что потом царя сбросили в пруд, – она не могла сказать точно, было такое или нет. Вскоре на месте свергнутого императора появилась беломраморная мужская фигура – памятник Освобождённому труду. В некотором смысле – родной внук императору-освободителю, но среди горожан новую статую прозвали без затей – Ванька Голый. А ведь прекрасная была статуя, выразительная, полная своеобразия… Всего лишь часть грандиозного замысла: «Освобождённый труд» представлял одного из сбросивших цепи рабов, которые должны были окружать фигуру Карла Маркса. Выдающийся скульптор Эрьзя просто не успел воплотить ту идею в жизнь – ему пришлось покинуть вначале Свердловск, потом Россию, а когда он в конце концов вернулся на родину, то занимали его уже совсем иные образы…

Степан Дмитриевич Эрьзя имел фамилию Нефёдов – псевдоним же свой взял в честь этнической группы, принадлежностью к которой гордился. Усы и хмурый лоб придавали ему сходство не то с Горьким, не то с Ницше, а характером ваятель был изрядный оригинал – мечтал, помнится, переделать природные горы в монументы.