Советская гениза. Новые архивные разыскания по истории евреев в СССР. Том 1 - Коллектив авторов

в научной сфере возрос, поскольку в начале 1930-х – в рамках реформы высшего образования – были закрыты этнографические факультеты и отделения университетов Москвы и Ленинграда. Музейные же учреждения, как ленинградские (ГМЭ, Музей антропологии и этнографии, Музей истории религии), так и московские (Центральный музей народоведения и Центральный антирелигиозный музей), по-прежнему продолжали активно заниматься исследованиями по этнографии – проведением экспедиций, формированием коллекций, подготовкой научных публикаций[407].

С другой стороны, усиление политико-идеологического контроля над всеми структурами, причастными к производству репрезентаций истории и культуры, привело среди прочего и к пересмотру роли музеев. Советская власть стала рассматривать их не столько как научные центры, сколько как учреждения пропаганды и политпросвещения трудящихся. 20 августа 1928 года было опубликовано постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР «О музейном строительстве в СССР», в котором говорилось «о приближении музеев к общим задачам и нуждам социалистического строительства, о более широком обслуживании культурно-просветительных потребностей масс, о необходимости построения экспозиций на базе марксистско-ленинской методологии»[408].

В декабре 1930 года в Москве по инициативе Наркомпроса РСФСР был созван Первый Всероссийский музейный съезд, способствовавший дальнейшей регламентации всей деятельности советских музеев. Высокий статус мероприятия подчеркивался присутствием на нем государственных и партийных деятелей из высших эшелонов власти, включая заведующего сектором науки Наркомпроса Ивана Луппола, заместителей наркома Моисея Эпштейна и Надежды Крупской, представителей ЦИК СССР, ВСНХ, Красной армии, наркоматов труда, здравоохранения, земледелия и торговли, а также многих авторитетных деятелей науки и музейного дела. Сам нарком народного просвещения Андрей Бубнов прислал съезду письмо-приветствие и выступил на его закрытии[409].

В своем докладе Иван Луппол привел выработанную им «на основе диалектико-материалистического метода» классификацию. Все советские музеи он разделил на естественно-научные, технико-экономические, общественно-исторические и «надстроечные» (антирелигиозные, художественные), причем музеи народоведения, то есть этнографические, отнес к общественно-историческим – сказалось «марксистское» положение о вспомогательной роли этнографии по отношению к истории[410].

В принятой съездом резолюции «Принципы и формы массовой политпросветработы в музее» отмечалось:

Задачами музеев является не только отражение настоящего и прошлого, но и строительство будущего на основе линии коммунистической партии.

Поэтому основная установка музея – это активизировать посетителя, поставить его перед основными задачами современности… <…>

Задачей музеев на ближайший период является включение их в общее русло политико-просветительных учреждений на основе общего плана, что дает возможность шире охватить массу и углубить работу посетителя музеев[411].

Задачи этнографических музеев конкретизировались в другой резолюции:

Музеи народоведения… должны быть прежде всего музеями национальной политики и показать, с одной стороны, самобытную жизнь народов, эксплуататорский и угнетательский характер национальной политики царской России и современных капиталистических стран, выражение ее в колониальной политике, а с другой стороны, национальную политику Коминтерна, а также пути и формы разрешения национального вопроса в СССР. <…> На одном из первых мест в их работе стоит показ результатов национальной политики диктатуры пролетариата – показ уничтожения неравенства национальностей, индустриализации отсталых районов и расцвета национальных культур[412].

Иными словами, советским этнографическим музеям предписывалось перейти от демонстрации вещей к демонстрации идей и процессов, то есть посредством создания «новых марксистских экспозиций» участвовать в мобилизации широких масс на активное участие в социалистическом строительстве, в том числе в национальных районах и республиках СССР[413].

Основополагающие решения съезда полностью соответствовали политико-идеологическим установкам ВКП(б) и воспринимались музейными работниками не просто как общие указания, а как обязательные и безотлагательные требования, выполнить которые надлежало в предельно сжатые сроки. Это привело к тому, что многие музеи начали действовать как своего рода «фабрики по строительству экспозиций», не заботясь о том, может ли та или иная тематика быть раскрыта на подлинных экспонатах[414]. Как отмечала историк музейного дела Татьяна Станюкович, в тот период появляется даже «своеобразное гонение на вещи», когда «из экспозиций выхолащивается вещевой материал, вместо которого стены и шкафы заполняются лозунгами и цитатами, схемами, фото– и статистическими таблицами» [415]. Указанная ею тенденция, не всегда в столь радикальной форме, прослеживается вплоть до начала войны с нацистской Германией. Хотя музеи продолжали заниматься полевой работой и формированием коллекций, было практически невозможно «строить новые экспозиции, отражая в них то, что происходит в стране, не теряя при этом этнографической специфики», поскольку «то новое, что пришло уже в жизнь народов страны, еще не вылилось в новые формы материальной культуры или народного искусства, еще не „овеществилось"»[416].

Та же проблема встала и перед сотрудниками еврейской секции ГМЭ в процессе сбора этнографических материалов, необходимых, чтобы представить культуру нового советского еврейства – «национальную по форме и социалистическую по содержанию» – на выставке «Евреи в царской России и в СССР».

Возникновение еврейской секции в государственном музее этнографии

В мае 1934 года Этнографический отдел Государственного Русского музея (ЭО ГРМ) был преобразован в ГМЭ – новое учреждение с собственным уставом, подчиненное Наркомпросу. Одновременно – постановлениями ВЦИК и ЦИК СССР от 7 мая того же года – Биробиджанский еврейский национальный район Дальневосточного края получил статус Еврейской автономной области (ЕАО).

Второе событие можно считать кульминацией беспрецедентного еврейского модернизационного проекта, то есть проекта кардинального переустройства всей экономической и культурной жизни евреев в СССР. Важным инструментом его реализации стала земледельческая колонизация, осуществлявшаяся правительственным Комитетом по земельному устройству трудящихся евреев (КОМЗЕТ) при поддержке Всесоюзного общества по земельному устройству трудящихся евреев (ОЗЕТ). В результате их деятельности в конце 1920-х годов на юге Украины и в Крыму возникли так называемые районы сплошного еврейского земледелия, впоследствии превратившиеся в пять еврейских национальных районов[417]. Но идея создания еврейской республики в Крыму, декларировавшаяся рядом видных деятелей КОМЗЕТа, таких как Юрий Ларин и Абрам Брагин, в конце концов была отклонена, вытесненная аналогичным планом на более приоритетном для советского руководства направлении – дальневосточном.

Историк Алексей Миллер справедливо отмечает: «…советская национальная политика… знала только один способ решения проблем этнических меньшинств – превращение их в большинство или титульную национальность в специально созданных для этого административных образованиях. На практике часто получалось, что другие группы населения, проживавшие на территории автономий… оказывались ущемлены в своих правах»[418].

Проявлением такой политики и являлась попытка образовать еврейскую республику в отдаленном, малонаселенном районе Дальнего Востока путем переселения туда десятков и даже сотен тысяч евреев из европейской части СССР[419]. Биробиджанский проект выступал своего рода советской альтернативой сионизму. Публицист и активный деятель Евсекции Исаак Сударский откровенно писал по этому поводу: «В Биробиджане еврейские трудящиеся станут строителями нового