Токио - Мо Хайдер

— Не глупи, — сказал он. — Для паба ты еще слишком мала. Нас из-за тебя выгонят.

Я поглядела назад. Четыре головы отвернулись от меня, притворившись, что смотрят в окно. У светловолосого мальчика, сидевшего в самом конце салона, было такое серьезное лицо, будто он только что поймал меня на краже. Я взглянула на водителя, но он сурово смотрел в окно, а его пальцы нетерпеливо постукивали по рулю. Я открыла было рот, хотела возразить, но передумала. Свесила ноги и спрыгнула на дорогу.

Водитель быстро захлопнул дверцу. Я положила руки на окно, начала что-то говорить, но он уже отпустил ручной тормоз. Взвизгнуло сцепление, и машина покатила прочь. Я осталась стоять на дороге, глядя на зажженные фары, которые постепенно исчезли из виду. Над головой все катились и катились облака, пока они окончательно не закрыли луну. Маленькая часть Англии, на которой я стояла, погрузилась в кромешную тьму.

Я вынуждена была согласиться с врачами — ощущения после секса были не такими, каких я ожидала. А судя по тому, каким теперь стало мое тело, вряд ли я смогу выяснить в будущем, верным ли было мое первое впечатление. Я не осмелилась сказать врачам, как сильно мне хотелось обзавестись бойфрендом — человеком, с которым я могла бы лечь в постель. Я знала: если скажу об этом, они заявят, что такие отвратительные позывы являются симптомом дурной натуры и внутри меня сидит волк. Я выслушивала речи о чувстве собственного достоинства, 6 самоуважении, сложные рассуждения о сдержанности и самоконтроле и решила, что секс опасен и непредсказуем, как символизирующий прошлое магический журавлик Ши Чонгминга. Решила: сделаю вид, будто секса вообще не существует.

В больнице на соседней кровати была девочка, та, что научила меня курить. Она подсказала мне выход из положения. Каждую ночь она занималась мастурбацией и называла это занятие «баловством». «Я останусь здесь навсегда, но мне плевать. Пока курю и занимаюсь баловством, со мной все в порядке». Она делала это под одеялом, когда выключали свет, и ей было ничуть не стыдно. Я лежала на соседней кровати, укрывшись до подбородка, и, широко раскрыв глаза, смотрела, как ходит ходуном одеяло. К своему занятию она относилась весело, и я решила, что в мастурбации нет ничего дурного.

Я выписалась из больницы. Поскольку за мной теперь никто не следил, стала экспериментировать. Вскоре поняла, как можно себя удовлетворить, и, хотя перед зеркалом никогда не присаживалась (девочка из больницы говорила, что некоторые это делают), досконально изучила темную впадину между ног. Иногда задумывалась о пресловутом волке. Боялась, что однажды, засунув пальцы слишком далеко, почувствую его мокрый нос.

Сейчас в ванной комнате Такаданобабы я сполоснула мочалку и задумчиво посмотрела на свое отражение — тонконогую фигуру, скорчившуюся на маленькой резиновой табуретке. Возможно, эта девушка уйдет в могилу, познав за свою жизнь лишь пятерых подростков на заднем сидении «форда-Т». Я налила в пластмассовый тазик горячей и холодной воды и стала обливаться. Вода побежала по шрамам на моем животе. Я положила руки на живот, большие пальцы соединила, а остальные развела и рассеянно смотрела, как в образовавшейся клетке собирается вода и, отражая свет, блестит, словно ртуть.

Ни один человек не видел этих шрамов, кроме врачей и эксперта-криминалиста из полиции, который пришел их сфотографировать. В мечтах я представляла, что встречу человека, который поймет, посмотрит на них и не отвернется. Он выслушает мой рассказ и, вместо того чтобы закрыть лицо и отвести глаза, скажет что-нибудь ласковое и сочувственное. Однако я знала, что этого никогда не случится, потому что этого я не допущу. Стоило представить, что раздеваюсь и открываю перед кем-то свою тайну, как во внутреннем ухе возникало тошнотворное ощущение, подкашивались колени, и я плотнее запахивала на себе одежду.

Полагаю, для осознания каких-то вещей нужно повзрослеть. Иногда я делала глубокий вдох и говорила: «Этого в моей жизни никогда не будет». И если ты часто это себе повторяешь, то со временем чувствуешь, что ничего ужасного тут нет.

Пока я была в ванной, размышляя о Фуйюки, близняшки оделись и спустились в сад. Должно быть, они видели меня там и решили, что если я это сделала, то почему бы и им не последовать моему примеру. На Светлане было только крошечное зеленое бикини и соломенная шляпа, которую она придерживала свободной рукой. Обсохнув и одевшись, я вышла на галерею и смотрела, как она шла мимо кустов, загорелые ноги мелькали среди зелени. Ирина шла следом. На ней был лифчик от бикини и розовые шорты. На глазах очки от солнца в виде сердечек, на голове ярко-розовая бейсболка, надетая задом наперед, так что козырек прикрывал шею. Пачку сигарет она засунула под лямку бюстгальтера. Они вышли из кустов, визжа и пререкаясь, осторожно, словно болотные птицы, переступая на высоких каблуках. Выбрались на солнце и заморгали от яркого света.

— Солнышко, солнышко! — заголосили они, поправили очки и, подняв головы, уставились на солнце.

Я прижала к окну нос и смотрела, как они втирают в кожу лосьон для загара, раскрывают пакеты с вишневой жевательной резинкой и пьют пиво из запотевших банок, купленных в уличных автоматах. У Светланы был педикюр, красный, словно цвет пожарной машины. Я посмотрела на свои белые ноги: интересно, отважусь ли я так накрасить свои ногти. К сердцу вдруг подкатило жаркое чувство, от которого тем не менее меня бросило в дрожь, и я потерла руки. Подумала о зря потерянном времени. Какие же они счастливые — им так удобно в своей телесной оболочке. Вот так пойти, вытянуться на солнце… Никто и не подумает назвать их сумасшедшими.

И тут я приняла решение. Пока я одета и живот прикрыт, никто моей тайны не видит, меня ничто не выдает. Если об этом не знать, а в Токио никому бы это и в голову не пришло, всем, кто на меня смотрел, я казалась совершенно нормальной. Поэтому я могла быть сексуальной, как и любая другая девушка.

Я не могла не думать о Фуйюки. Каждый раз, когда звякал колокольчик подошедшего лифта, и девушки, разворачиваясь на стульях, хором кричали: «Ирасшаймас! Добро пожаловать!», я подавалась вперед, пульс частил, как бешеный. Думала, что увижу, как его коляска скользит по полу. Но в клуб он не пришел ни в тот, ни в следующий вечер.

В последующие дни я то и дело вынимала его визитную карточку и внимательно ее разглядывала. Иногда впадала в состояние, подобное трансу, крутила и крутила ее в пальцах. Его имя означало «зимнее дерево», и в каллиграфически выведенных иероглифах, в самом их характере заключалось нечто столь мощное, что стоило мне взглянуть на черные буквы на белом фоне, и я отчетливо представляла тонущий в снегу лес. Бралась за кисти и изображала горный склон, сосновый лес, сугробы и сосульки на деревьях.

Теперь, когда узнала, как заставить Ши Чонгминга дать мне фильм, я стала серьезно изучать природу эротизма. Наблюдала на улицах за японскими девушками, одетыми в викторианские юбки и ажурные туфли-лодочки, смотрела на носочки и короткие килты на манер шотландских. В традиционной Японии эротизм был тонким и бледным, словно стебель цветка — эротические мысли могла вызвать крошечная полоска обнаженной кожи на шее гейши, и это отличало местных женщин от всего мира. Я часами смотрела на русских двойняшек, предпочитавших загорелую кожу и высоченные каблуки.