Дети лагерей смерти. Рожденные выжить - Венди Хоулден

Много говорили о еде. Женщины изводили себя воспоминаниями застолий и подробностями рецептов блюд из воображаемых продуктов. Истекающий слюной человеческий клубок предавался воспоминаниям о родной кухне, свежевыпеченном хлебе, переполненных столах и вкусе сладкого красного вина. Когда становилось невыносимо это слушать, кто-нибудь обязательно просил их замолчать, и вновь наступала томительная тишина.

Когда они доходили до пика физического и морального истощения, то жались друг к другу и обездвиживали объятьями. Даже у эсэсовских собак конура была больше. Женщины лежали локоть в локоть, и если у кого-то затекало тело, то переворачиваться приходилось всем вместе. Эта странная судорожная дрема сопровождалась кошмарами, видами свободы и родного дома.

Каждое утро в 4 часа всех будил колокол, сопровождаемый рычащим криком и пинками комендантов, поторапливающих на построение и пересчет. Ослепляемые прожекторами, узники стояли в холодной грязи в колоннах по пять вплоть до 12 часов при любой погоде, пока их пересчитывали. Если кто-то терял сознание, его подхватывали друзья и держали на себе, потому что любой с плохими зубами, шрамами или просто ослабевший сразу отправлялся в газовую камеру.

Люди дышали ртом, чтобы не чувствовать окружающий запах смерти, часто им приходилось стоять нагишом на морозе и хлещущем ветре. Нередко Менгеле отбирал тех, кому суждено умереть в этот день, а кого уморить рабским трудом на благо рейха. Он так любил это занятие, что выходил даже в чужие смены. Как-то раз он напугал Приску тем, что подошел к ней и надавил на грудь. «Я испугалась, что сейчас появится молоко, но, слава Богу, этого не произошло». Менгеле, заслуживший Железный крест во время Украинской кампании, на секунду задержал на девушке внимательный взгляд карих глаз и ушел прочь.

Заключенная, у которой молоко появилось вследствие такой же процедуры, вызвала бурю эмоций у Менгеле: «Молоко! Беременна!» По одному его кивку ее вытащили из строя и отправили к врачу из числа заключенных, которая после быстрого осмотра подтвердила беременность. Девушка все отрицала, но доктор настаивала и пошла за надсмотрщиком. В этот момент заключенная успела сбежать и снова встать в строй, что спасло ей жизнь.

Даже Менгеле должен был иногда спать, поэтому некоторые инспекции проводил доктор Фриц Кляйн, патрулировавший утренние построения с собаками и извечным выражением снисхождения на лице. После проверки всех имен, возрастов и национальностей он исследовал тела женщин на предмет экземы, шрамов и деформаций, после чего решал, кто переживет этот день, а кто отправится в крематорий. Этот ярый антисемит, с нескрываемым отвращением изучавший женщин, стоявших перед ним, на своем суде по делу военных преступлений открыто заявлял, что евреи – это «воспаленный аппендикс» Европы, который должен быть непременно удален.

Каждый день на закате заключенные снова выходили на пересчет, испытывая судьбу. Сломленных, больных и обезвоженных выносили, и больше их никто не видел. Эдита по-прежнему заботилась о беременной подруге, помогая ей стоять на плацу, и спала рядом, чтобы согреть. Иногда она едва слышно шептала Приске на ухо: «Открой рот» – и клала на стучащие от холода зубы кусочек сырой картофелины или хлебные крошки, и это было «самой вкусной едой в моей жизни». Приска не представляла, откуда Эдита брала спасительные кусочки еды, но уверена, что без них умерла бы.

Днем и ночью женщин донимали вши, пробиравшиеся в каждую трещинку на коже, каждый порез и рану, и размножались они так быстро, что истребить их уже бы не получилось. Охота на блох и вшей занимала людей на несколько часов. Не было ни возможности начисто вымыться, ни какой-то содержательной медицинской помощи, поэтому в расчесанные укусы попадала грязь, и заражения часто имели летальный исход. Остальные жалобы относились к неудобствам среды обитания, жестким постелям и навсегда испорченной плохим питанием коже.

В каждом блоке находилось до 800 женщин; повсюду царила дизентерия, болезни распространялись по беззащитным телам. В качестве умывальников использовались длинные корыта, а по трубам текла подозрительная коричневая жидкость. Ни зубных щеток, ни мыла не было и в помине. Долгожительницы показывали новоприбывшим, как можно использовать песок и гравий для отшелушивания, а некоторые промывали раны собственной мочой.

Отхожие места позволялось посещать 1–2 раза в день. Они представляли собой продолговатые бетонные плиты, в каждой по пятьдесят дырок, и все это над одной большой сточной ямой. Женщин постоянно поторапливали, им приходилось подтираться кусками собственной одежды, соломой, на которой они спали, или просто рукой. В этих условиях менструация сохранилась лишь у нескольких заключенных. Приска не переживала ни о чем, она знала, что ребенок жив в ее усыхающем теле.

Под крики «Шевелитесь!» они быстро возвращались обратно в блоки и ждали следующего построения, с трудом вытаскивая увязшие в грязи ноги и пытаясь уберечь ботинки от утопания в болоте.

Каждый раз, выходя из барака, Приска в приступе отчаяния шарила глазами по лагерю, пытаясь найти хотя бы тень любимого Тиборко. Но на глаза попадались только сотни печей, ряды блоков, смотровые башни («аисты») и завитки дыма над печными трубами.

Тибор наказал ей думать о хорошем, но ее окружали бесконечные болота, а горизонт упирался в колючую проволоку, и ни одна травинка не прорастала сквозь желтую грязь. Застоявшийся воздух раскинувшего свои смертельные объятия лагеря был пропитан смертью. Березы покачивались под огромными небесами, но солнечные лучи едва пробивались сквозь тяжелый слой серых туч. Птицы покинули это место, и осталась только звенящая тишина. Где же весь остальной мир?

Приску окружали лишь бесформенные тощие привидения с застывшими лицами. Их привезли на восток, чтобы лишить человеческой жизни и превратить в призраки бывших людей, полубезумных и заранее мертвых. В глазах окружающих не оставалось и тени надежды. Смерть казалась неизбежной, по утрам люди постоянно находили в постелях мертвецов – и пытались скрыть их, чтобы получить дополнительную порцию еды.

Приска бесконечно скучала по дому и взывала к любому проявлению красоты и добра. Она дошла до мысли, что надежды на спасение бесплодны. Девушка страдала от голода и жажды, каждая рана и укус саднили, она с трудом выносила собственный запах. Было сложно поверить, что все это случилось после того, как ее и Тибора забрали из дома. Куда подевалась сладкая жизнь, которую она вела в Злате-Моравце, где она учила подругу Гизку и жадно поглощала сладости на пороге кондитерской? А куда делся тот день, когда они с Тибором ели торт «Захер» в прокуренном кафе Братиславы, в окружении цвета интеллигенции? Или когда она тихо сидела подле него, пока он что-то набрасывал в записной книжке и выпускал ароматные облака дыма своей трубкой? Чудовищный план Гитлера поглотил все ее прошлое, оставив лишь обрывки воспоминаний.

Онемевшая от ужаса, Приска решила оставить всякую надежду, опустить руки, спокойно принять судьбу, а за ней и смерть. Но после потери трех детей воля к жизни и желание произвести на свет этого ребенка взяли верх. Она не представляла, что нужно для этого сделать, но исполнилась намерением еще хотя бы раз увидеть мужа.