Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

– Это Тройкин, – узнал своего адъютанта, ротмистра Ахтырского гусарского полка, Кутузов.

Фельдмаршал пошел вдоль овчарника. Остановился у стены послушать: о чем-то беседует молодежь?

Голос Дзичканца рассказывал:

– Вот этак часов в одиннадцать утра сажусь за стол обедать. Разумеется, в халате. У ног моих лежит любимый пес Отругай. Пухленькая ручка, мишень моих лобзаний, разливает жаркий, пахучий борщ…

«Мечты о недосягаемом, о том, чего нет», – улыбнулся Кутузов.

– Потом спрашивает: какой тебе кусочек положить, мой маленький петушок?

– Хо-хо-хо, петушок! – рассмеялись в овчарнике.

– Ну не петушок, так голубок. Или еще какая-либо птица.

– А разве рученька может спрашивать?

«Это басит сам хозяин, полковник Ставраков», – признал Кутузов.

– Не мешайте, Семен Христофорович. Само собою разумеется, что говорят пухленькие губки, а не пухленькая ручка любимой супруги.

– А не жены?

– Не все ли равно, Семен Христофорович, супруга или жена?

– Нет, далеко не равно! Вот слушайте, как говорится в народе: если женился по любви – то жена, если из выгоды – супруга. Супруга – для совета, жена – для мужа. Жена делит радости и печали, супруга – имущество и деньги. Вот так-то, ваше благородие!

– Нет, тогда у меня – жена, женушка! – ответил Дзичканец. – И вот эта пухленькая ручка любимой женушки кладет на тарелку половину жареного поросенка с коричневой хрустящей кожицей…

– Постойте, Дзичканец, а были ли у вас за столом вареники с вишнями? – спросил Ставраков.

– Что за вопрос? Ведь действие происходит в благословенной Полтавской губернии. Ну вот, откушали…

– Как, уже и откушали? Так скоро? А разве ничего не пили за обедом? Или вы записались в трезвенники, испугались пухленькой ручки? – спросил иронический полковник Резвой.

– Нет, Павел Андреевич, выпивка была: домашняя сливянка или вишневка. Какой аромат, какой вкус! Поэма! Я пять серебряных чарочек пропустил…

– А знаете, Дзичканец, что пить из серебряной чарки называется пить втемную? – пробасил Ставраков.

– Ну, втемную так втемную. Я люблю из чарочки, Семен Христофорович!

На секунду в овчарнике голоса затихли. Очевидно, все в мечтах о будущем перенеслись в идиллическую домашнюю обстановку.

И только снова послышался тенорок ротмистра Тройкина, мечтавшего совсем об ином:

– А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, – перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. – Еду я с зарядными ящиками – вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне – гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный.

– Явно с перепою, – подсказал кто-то.

– Да, да. Остановился и спрашивает: «Господин поручик, а нет ли в ваших ящиках древней истории?» Я удивился: «Никак нет, господин ротмистр». – «А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?» У меня и глаза на лоб. «И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы». – «Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр». А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: «Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!» – «А это, спрашиваю, что же значит?» – «Извольте, объясню: в первом случае – водка, ром и коньяк, во втором – вина всевозможных цветов и качеств». – «Ах вот что! – понял я. – Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитаны?» – «Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение – мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!»

В овчарнике захохотали:

– Ай да чтец! Вот так грамотей!

– А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! – сказал поручик Лукьянов.

Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая:

«Ах, молодежь, молодежь! А что им делать? Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!»

Вслед ему из «секретной» неслась песенка:

У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки.

– Он же кипит! – сказал Михаил Илларионович.

– Пущай в дру́гый раз закыпить – скусней будэ! – ответил Ничипор.

Кутузов усмехнулся: каждый денщик убежден, что если чай закипит вторично, то он будет вкуснее и крепче.

Кутузов вошел в избу.

Пока Михаил Илларионович сначала пил чай, а потом выслушивал пришедшего с докладом Коновницына, возле фельдмаршальской избы собрался, как всегда, народ.

В Леташевку приезжали из разных (и не только ближайших) губерний депутации дворян, купечества, духовенства с дарами и пожертвованиями в пользу армии.

Сюда стремились «всякого рода и состояния» люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так:

Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию.

Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти – двенадцати.

Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями – день был ясный.