«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Так как сегодня — воскресенье и все большие дороги запружены, мы очень благоразумно выбрали сложный маршрут — зигзаг из второстепенных дорог, считая, что это и скорее, и безопаснее, и приятнее. Так оно и оказалось. Из Garches через Saint-Cloud мы проехали в Versailles и оттуда мимо «Атомграда» (какой же он жалкий по сравнению с американским) через Jouy-en-Josas (это напомнило мне наши странствия во время Exode 1940 года), Marcoussis, Auvernaux оказались на памятной нам дороге Soisy, Cély, Fleury с его замком, Forges, Saint-Martin, Macherin, Barbizon. Тут — остановка. Дети отправились в Пещеру разбойников (Caverne des Brigands), а мы с Иваном Ивановичем стали бродить по лесу. Здесь мы нашли грибок Coulemelle (я его только что съел). Дождь погнал нас обратно, и мы засели в машину в ожидании детей. Затем — снова в путь к Achères.

С большой жадностью я смотрел на каждый кустик, каждый дом. Вот Arbonne; грохочущая мостовая приведена в порядок. Bois-Rond: воскресший из пепла сгоревший лес вырастает очень медленно, и всюду — те березки, которые при нас проросли на пожарище первыми. Слева от дороги все растет гораздо скорее, чем справа, где все еще покрыто углем, пеплом, золой. Не доезжая до Achères — дом матери M-me Leclerc, стоит в полуразрушенном виде. Вот и Achères.

По случаю праздника все население — на улице. Я внимательно ищу знакомые лица и не нахожу их. Может быть, они и нашлись, если бы я вышел из автомобиля и прошел через деревню пешком, но у меня нет мужества для этого испытания, и я боюсь, что разочарование было бы горше. Мы заворачиваем направо около Bisson и едем к Meun. Так и есть: домик, в котором мы жили, кому-то был продан и совершенно перестроен, раскрашен яркими красками. Забор и ворота, отделявшие его от улицы, снесены и заменены решеткой; на дворе — цветник. Может быть, для живущих там это очень хорошо, но для меня разрушена часть нашего мира, часть, с которой связано столько счастья и горьких воспоминаний.

Мы выезжаем на дорогу, поворачиваем и тем же путем едем обратно. На вокзале в Garches прощаюсь с Иваном Ивановичем и детьми. Найду ли я силы и желание проделать еще раз это паломничество? Может быть, весной, когда будет петь кукушка[1736].

* * *

15 ноября 1954 г.

Визит Улина. Возбуждает ходатайство перед немцами о вознаграждении за сидение в лагере — через посредство графа Игнатьева и Курлова. Я удивился: ведь Курлов был и остался германофилом и ненавистником России, а Игнатьев все-таки взял советский паспорт. Оказывается, советский паспорт — тю-тю: сам ли Сережка отказался от него или отказали его, неизвестно. Эта публика берет за хлопоты: аванс — 1000 фр. плюс 15 % от той суммы, которую согласятся уплатить немцы.

Вчерашнее собрание[1737] имело место в Maison de Chimie. Я поехал на метро, вышел на Invalides, начал искать глазами нужное направление и узрел впереди Тоню с Мишкой, которые явно шли туда, куда надо. Я пошел следом, но не сближался: слишком глупо и нехорошо вела себя Тоня. Зал и балкон были полны. В ожидании шли диски: неплохие, романсы Чайковского, «Реве та стогне Днiпр широкий» и т. д.

Ровно в 20 часов, не в пример прошлым годам, на эстраде появились начальствующие лица — шесть человек: никого из них я не знаю. Гимн. Затем советник посольства произнес суконным языком бессвязное выступление, а за ним Гузенко (кто-то что-то когда-то говорил мне о нем) начал длинную и бессвязную речь, составленную из общих мест и лозунгов, произносимую при этом вяло, с запинками, без внутреннего убеждения и надежды кого-нибудь убедить; зачем выпускают таких — непонятно. Начал речь, но закончить ему никак не удавалось, и он возвращался все время к тому или иному месту. Председательствующий забеспокоился и переслал Гузенко записку. Без десяти минут девять «официальная» часть была закончена и после двадцати минут перерыва были показаны три фильма: первый — общий обзор достижений, второй — строительство Москвы, третий — «Римский-Корсаков»[1738]. Все это было чрезвычайно интересно, современно и своевременно.

«Римский-Корсаков» — третий биографический музыкальный фильм после «Мусоргского»[1739] и «Глинки». Как и те, он сделан очень хорошо, интересен, волнует зрителя, особенно такого, как я, который видел и помнит начало века и многие события. «Садко» и «Снегурочка» у Мамонтова и у Зимина — ведь я видел их, и пела там коронные роли именно Надежда Ивановна Забела-Врубель, и как пела! Я видел и слушал ее и в других ролях — в «Кармен» в качестве Микаэлы при Петровой-Званцевой (Кармен), еще в чем-то. Я помню и политическую и бытовую обстановку того времени, а в революции 1905 года я был активным участником и многое переживал так же, как те, на экране.

Игра замечательная. Это приходится отмечать каждый раз. Римский-Корсаков совершенно соответствует портретам и фотографиям, какие мне приходилось видеть. Хорош, как всегда, и Черкасов в роли Стасова. Но с оценкой многого в фильме я не согласен. Я понимаю отрицательное отношение и к «Миру искусства», и к Дягилеву, и к дягилевскому аполитизму, снобизму и пр., но нельзя отрицать его огромную роль, весьма положительную, в качестве пропагандиста нашего искусства. Движение, созданное им, было колоссально, и здесь это видно особенно хорошо. Затем значительно подкрашены в красный цвет и сам Римский-Корсаков, и его окружение. В некоторые моменты они были в оппозиции, но это была оппозиция его величества. Нельзя же каждого либерала превращать в предвестника коммунизма. Не нравится мне и шовинистический душок, особенно ясный в этом фильме. Зачем превращать Аренского в карикатурную фигуру? Только потому, что он в Париже относился с интересом к новаторству Эрика Сати?[1740]

* * *

18 ноября 1954 г.

Утром у Каплана узнал о смерти Надежды Алексеевны Добровольской-Завадской. Я знал ее с 1917 года: мы встречались в нашей тогдашней партийной организации — в плехановском «Единстве». Она была симпатична, разумна и вдобавок принадлежала к ученой касте: была доцентом или профессором в женском медицинском институте.

В 1923 году мы были в Париже, и ты повредила ногу. Я стал наводить справки о хороших врачах-хирургах, и мне ответили: «Ну, обратитесь к доктору Добровольской, ныне, по мужу, — Завадской; кстати, ведь вы знаете ее». Я сейчас же поехал: она жила в маленьком отеле на бульваре Garibaldi. Дело было к вечеру; оба были дома, в своей маленькой комнатушке, и стряпали на спиртовке обед. Она очень обрадовалась мне и согласилась немедленно после еды поехать к нам. Через несколько дней тебе стало лучше, и мы стали встречаться. Она еще чувствовала себя социалисткой, а он, непримиримый белогвардеец, делал похвальные усилия, чтобы проявлять терпимость. Мы узнали, что он — романист, но печататься ему не удается.