Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

сказал Пизон. — Он хочет предложить завтра постановление о новых почестях Цезарю.

— Новых почестях! — вскричал Цицерон. — Да он уже стал богом! Какие еще почести ему нужны?

— Будет предложено, чтобы публичное благодарственное молебствие непременно включало жертвоприношение в честь Цезаря. Антоний потребует от тебя высказать свое мнение. Сенат будет окружен ветеранами Цезаря. Если ты поддержишь предложение, твое возвращение к общественной жизни закончится, не начавшись, — все, кто приветствовал тебя сегодня, станут глумиться над тобой как над отступником. Если же ты воспротивишься, то не доберешься до дома живым.

— Но если я не явлюсь, то буду выглядеть трусом. Как же я тогда поведу за собой других?

— Извести всех о том, что ты слишком устал после путешествия, — посоветовал Исаврик. — Ты ведь стареешь. Люди поймут.

— Никто из нас не пойдет туда, — добавил Пизон, — несмотря на то что Антоний прислал нам вызов. Мы выставим его тираном, которому никто не повинуется. Он будет выглядеть глупцом.

Это не было тем славным возвращением к общественной жизни, которое задумал Цицерон, и ему не хотелось прятаться дома. И все-таки он понял, что их слова справедливы, и на следующий день послал Марку Антонию письмо, ссылаясь на усталость, не дающую ему присутствовать на заседании.

Антоний пришел в ярость. Если верить Сервию Сульпицию, подробно рассказавшему обо всем Цицерону, он угрожал в сенате, что пошлет к дому Цицерона отряд мастеровых и солдат: пусть те выбьют дверь и притащат его. Однако Антоний все же воздержался от крайних мер — правда, лишь потому, что, как заметил Долабелла, Пизон, Исаврик и некоторые другие тоже не пришли, а всех их вряд ли можно было согнать на заседание. Прения продолжались, и предложение Антония о почестях Цезарю было принято, но лишь путем принуждения.

Цицерон оскорбился, услышав, что сказал Антоний. Он настоял на том, чтобы на следующий день пойти в сенат и произнести речь, несмотря на риск:

— Я вернулся в Рим не для того, чтобы прятаться под одеялами!

Между ним и другими противниками Марка Антония сновали гонцы, и в конце концов они согласились явиться на заседание вместе, рассудив, что Антоний не осмелится перебить всех. На следующее утро под защитой телохранителей от Палатина двинулась фаланга — Цицерон, Пизон, Исаврик, Сервий Сульпиций и Вибий Панса. Гирций не присоединился к ним, потому что и в самом деле был болен. Под приветственные возгласы толпы они прошли до храма Конкордии в дальнем конце форума, где должен был собраться сенат. Долабелла ожидал на ступенях, рядом стояло его курульное кресло. Он подошел к Цицерону и объявил, что Антоний болен; он, Долабелла, будет председательствовать вместо него.

Цицерон засмеялся:

— Сейчас вокруг ходит столько болезней, — похоже, все государство больно! Похоже, Антоний таков же, как все задиры: любит раздавать удары, но терпеть не может получать их.

Долабелла холодно ответил:

— Надеюсь, сегодня ты не скажешь ничего такого, что поставит под угрозу нашу дружбу: я примирился с Антонием, и любые нападки на него буду считать нападками на самого себя. Напоминаю также, что предложил тебе легатство в Сирии.

— Да, хотя я бы предпочел вернуть приданое моей дорогой Туллии, если тебя не затруднит, — отозвался оратор. — А что до Сирии — мой юный друг, мне следует поспешить туда, иначе Кассий может оказаться в Антиохии раньше тебя.

Публий Корнелий сердито уставился на него.

— Вижу, ты отбросил свою обычную приветливость. Очень хорошо, но будь осторожен, старик. Теперь тебе придется труднее.

Он зашагал прочь. Цицерон с удовлетворением смотрел, как он уходит.

— Я давно хотел сказать ему это!

Мне подумалось, что он похож на Цезаря, заставляющего свою лошадь пятиться перед битвой: или он победит, или умрет на месте.

Именно в храме Конкордии Цицерон-консул много лет назад собирал сенат, чтобы назначить кару для заговорщиков Катилины; отсюда он повел их на смерть в Карцер. С тех пор я не входил в храм и теперь чувствовал тягостное присутствие многочисленных призраков. Но Цицерон был, похоже, невосприимчив к таким воспоминаниям. Он сидел на передней скамье между Пизоном и Исавриком и терпеливо ожидал, когда Долабелла вызовет его, что тот и сделал, но так поздно, как только мог, и с оскорбительной небрежностью.

Цицерон начал тихо, в своей обычной манере:

— Прежде чем говорить о положении государства, я в немногих словах посетую на вчерашний несправедливый поступок Марка Антония. По какой же причине вчера в таких грубых выражениях требовали моего прихода в сенат? Разве я один отсутствовал? Или вы не бывали часто в неполном сборе? Или обсуждалось такое важное дело, что даже заболевших надо было нести в сенат? Ганнибал, видимо, стоял у ворот или же о мире с Пирром шло дело? Кто когда-либо принуждал сенатора к явке, угрожая разрушить его дом? Или вы, отцы-сенаторы, думаете, что я стал бы голосовать за то, с чем нехотя согласились вы: чтобы в государстве были введены кощунственные обряды — молебствия умершему? Допустим, дело шло бы о старшем Бруте, который и сам избавил государство от царской власти, и свой род продолжил чуть ли не на пятьсот лет, чтобы в нем было проявлено такое же мужество и было совершено подобное же деяние…[149]

Все задохнулись. К старости голосам мужчин положено слабеть — но это не относилось к голосу Цицерона в тот день.

— Дозволено ли мне говорить об остальных бедствиях государства? Мне поистине дозволено и всегда будет дозволено хранить достоинство и презирать смерть. Вот какое обстоятельство причиняет мне сильнейшую скорбь: люди, которые от римского народа стяжали величайшие милости, не поддержали Луция Пизона, внесшего наилучшее предложение. Не говорю уже — своей речью, даже выражением лица ни один консуляр не поддержал Луция Писона. О горе! Что означает это добровольное рабство? Все они изменяют своему достоинству.

Он подбоченился и сердито огляделся по сторонам. Большинство сенаторов не выдержали его взгляда.

— В марте эти законы лично я, хотя никогда их не одобрял, отцы-сенаторы, все же признал нужным ради всеобщего согласия сохранить в силе. Однако все постановления, с которым не согласен Антоний — например, ограничение власти над провинциями двумя годами, — отменили. Другие же, как видите, предъявлены нам после смерти Цезаря и выставлены для ознакомления. Изгнанников возвратил умерший; не только отдельным лицам, но и народам и целым провинциям гражданские права даровал умерший; предоставлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным доходам умерший. Хотел бы я видеть Марка Антония здесь, чтобы объясниться, но, очевидно, ему позволено быть нездоровым, чего мне не позволили вчера. Я слышал, он гневается на меня. Я предложу