Полудевы - Марсель Прево

Однако, как Этьеннет уверяла Мод, Поль только казался эгоистом, или, по крайней мере, в эгоизме его можно было всегда найти лазейку: он стал бы, например, мучиться страданиями любившего его существа. Двадцать раз он предлагал, молодой девушке помочь ей, видя, с каким мужеством она боролась с нуждой; уверял, что ничего не потребует от неё, и говорил это совершенно искренно: в сердце его сохранился остаток нежности, который часто выступает наружу у сорокалетних виверов. Этьеннет отказалась: она не хотела ничего брать от него, потому именно, что немного любила его. Поль покорил ее своим постоянным присутствием; он находил для нее несколько свободных часов в день при всей рассеянной парижской жизни, полной дел, визитов и службы. Она питала к нему нежность непорочной женщины, для которой отдаться значит доказать высшую степень любви; а зная, как деньги оскверняют это свежее чувство, она не хотела принимать их от любимого человека. Поля победила эта бескорыстная привязанность; он постепенно позволил себя увлечь; в его лета такие случаи не редки. Мало-помалу Этьеннет стала представляться ему нераздельной с его существованием; но как сохранить ее иначе, как не посредством женитьбы? На самом деле он сам несколько преувеличивал упорство и сдержанность молодой девушки; он не подозревал что молодая девушка, умудренная всеми известными ей из жизни компромиссами, если и настаивала на своем желании остаться честной женщиной, то вовсе не придавала этому, безусловно, важного значения. Если бы она открыла ему свою заветную мечту – достигнуть самостоятельности своим талантом, сделаться артисткой, если бы призналась ему, что тогда она отдалась бы без всяких сделок, то, может быть, Поль Тессье, по свойственному человеку эгоизму, и обошелся бы без женитьбы; но она молчала, не по расчету, а по чувству стыдливости, и Поль свыкся с мыслями, что со временем, когда он оставит служение обществу, она станет его женой. Незаметным образом он ускорял эту развязку и рассуждал так: «Почему же не раньше? Мать больше года не проживет… сестра исчезла…» Вот к каким рассуждениям приводит буржуазный героизм лучших из нас.

Когда Этьеннет вернулась домой со своей соседкой мадам Гравье, было пять часов еще темного утра…

– Больной немного лучше, – сказала служанка, отворяя дверь, – она, кажется, уснула.

– Доктор у нее? – спросила мадам Гравье.

– Да.

Этьеннет, сбросив на первый попавшийся стул свое бальное манто, вбежала в спальню и столкнулась с доктором, выходившим оттуда с сиделкой. Это был еще молодой человек, крепкий сангвиник, с черными напомаженными волосами и бородой. Он любительским взором загляделся на хорошенькую девушку в бальном наряде.

– Это дочь больной? – спросил он сиделку.

Та утвердительно кивнула головой.

– Боже мой, мадам… мадемуазель, – возразил он с любезной улыбкой, – я видел больную… Теперь она заснула… Вы знаете, конечно, что положение серьезное… Сердце сильно поражено… Одним словом, я не могу сказать вам определенно…

– Одним словом, доктор, – с некоторым нетерпением перебила его молодая девушка, – надежды нет? Скажите мне прямо, я хочу знать.

Он колебался несколько секунд, потом решился:

– Мадемуазель, так как у вас много мужества, я скажу вам: да, это… Я здесь совершенно бесполезен. Остается только сесть у постели больной и ожидать…, По счастью, матушка ваша не будет много страдать, все кончится без мучений. Вот все, что я могу сказать вам, мадемуазель.

Этьеннет стояла молча. Что-то давило ей грудь, но слез еще не было.

– Не сходить ли за святыми дарами? – спросила мадам Гравье.

– Да, пожалуйста.

– Мадемуазель, – сказал доктор и поклонился, еще раз бросив взгляд на ее красивую обнаженную шею.

Этьеннет вернулась в спальню.

Как сказал доктор, Матильда Дюруа действительно спала, Этьеннет подошла к постели, ярко освещенной стоявшей на ночном столике лампой. Матильда лежала на спине; голова и правая рука были открыты. Тело ее, нормальной полноты до пояса, было несоразмерно вздуто в ногах. Лицо ее в белом красивом чепчике на голове, из-под которого выбивались пряди седых волос вперемежку с выцветшими когда-то крашеными прядями, бледное, как старый, потерявший свой цвет воск, было очень худо, черты его подергивались постоянными нервными судорогами, особенно веки и рот; общее выражение было крайне тяжелое, что-то недоброе, пошлое было в этом утомленным жизнью лице. Полуоткрытые губы ее шептали что-то бессвязное, из чего можно было разобрать несколько слов… Молодая девушка взяла толстую, короткую руку матери и приложила к ней свой лоб. Кольца, впившиеся в жирные пальцы, обдали мертвенным холодом ее лоб.

«Мама умрет».

Очевидно, мысль эта еще не была действительностью, потому что хотя Этьеннет и была очень грустна, слезы еще не появлялись. Прикосновение чьей-то руки к обнаженному плечу заставило ее обернуться. Позади ее стояли сиделка и мадам Гравье. Она взглянула на них:

– Я иду, – сказала мадам Гравье, – схожу в часовню на улицу Турин. Скоро шесть часов, там должен быть народ. До свидания.

Она поцеловала безучастную Этьеннет и вышла. Сиделка, пожилая, сухая брюнетка, высокого роста, предложила:

– Я помогу вам раздеться, мадемуазель, поскорее… Если священник увидит вас в таком наряде…

Только тогда Этьеннет вспомнила, что она в бальном туалете. Она живо расстегнула корсаж и, оставшись в одной юбке, накинула кофту, и села в ногах на постели матери, устремив взор в закрытые глаза больной, и стала ждать. Сиделка поместилась опять на кресле; пожевав шоколад, она задремала. Этьеннет с удовольствием почувствовала себя одной в этой мертвенной обстановке.

Агония началась во сне; дыхание становилось тяжелым; больная судорожным движением правой руки делала усилие натянуть на себя одеяло: а губы тщетно старались произнести что-то. Этьеннет стала прислушиваться, и ей показалось, что она улавливала какие-то слова: «деньги… смерть»… Дрожащие губы все повторяли то же самое среди остального неразборчивого бормотания… Далее следовали отрывки имен: «Этьен… Сюз…» имена дочерей вперемежку со старыми любовниками, «Морис… Аск… Берли…» Потом бессмысленная фраза: «она не хотела… не хотела сказать, почему уехала…» И опять бессвязные слова, и так долго, долго… Этьеннет мучило сознание, что эта агония не трогала ее, а скорее только нервно возбуждала: «Я не плачу, почему? … однако, у меня горе…» Чтобы вызвать слезы, она старалась разжалобить себя: «Я останусь совсем одна». Конечно, последние несколько месяцев бедная Матильда вовсе не способствовала оживлению дома, тем не менее, была семья, что-то общее, к чему она привыкла, с детства… «Одна… никого на свете нет у меня…» И слезы при этом крике человеческого эгоизма появились, наконец. «Что со мной будет? Никого у меня нет на свете…» Тут припомнилось ей лицо и голос Поля Тессье: «Я желала бы, чтоб он был здесь. Он хотел приехать, зачем я отказала ему?» Она сознавала, что после смерти матери она найдет поддержку в объятиях этого друга, что он сделает из неё, что пожелает; только бы взял, не оставил одну. – «О! мужчины, довольно, довольно мне их!» – Эта фраза, совершенно ясно произнесенная умирающей, испугала Этьеннет, точно мертвец или привидение заговорило около неё. Между тем, она хорошо знала это восклицание бедной Матильды во время невзгод в ее жизни содержанки! В этих словах слышалось отвращение к ее ремеслу, к владычеству мужчин, призыв к забастовке, к стачке… «О! мужчины, довольно, довольно мне вас!» Теперь, в предсмертной агонии, фраза эта уже не была такой ясной, слова выходили неполными, оборванными, хромые, но, тем не менее, Этьеннет слышала, подстерегала каждый звук ее, а услышав, ощущала острую боль в сердце: «Только бы не услыхала сиделка!» Девушка прислушивалась. Сиделка слегка храпела. Тогда Этьеннет встала и прошептала: «Мама». Стараясь схватить ее судорожно сжатую руку, но тотчас же выпустила ее, когда больная стиснула ее пальцы, а ногти впились в ее тело. А странные слова все повторялись смутно: «О! мужчины… довольно, довольно мне их!»