Королева Братвы и ее короли - Селеста Райли

ища в его объятиях утешения, тихой гавани в буре, которая только что прошла, и в тех, что еще предстоят.

18

ДЖУЛИЯ

Я бегу, делаю дюжину дел одновременно, но мои мысли зациклены на одном: помочь Лане. После ужаса в душе — кровь, страх и тяжелая тишина, наполняющая воздух, как дурное предзнаменование.

Теперь мы находимся в другой ванной комнате, которая не напоминает нам о том кошмаре, который она только что пережила. Лана стоит там, ее кожа покрыта красными пятнами. Она выделяется на фоне белого кафеля. Мои руки тверды, и это совсем не похоже на то, как безумно я себя чувствую внутри.

Я не могу поверить, что Твитч, мог сделать это. Это как знать кого-то всю жизнь, а потом понять, что перед тобой незнакомец.

Я осторожно протираю ее кожу, и вода приобретает розовый оттенок, стекая в сток.

— Мы тебя помоем, — бормочу я, больше для себя, чем для Ланы. Она молчит, и это молчание кричит. Мое сердце болит за нее, за нас, за все, что вдруг стало таким сложным.

Пока я помогаю ей смыть физические напоминания о нападении, мои мысли мечутся. Ребенок. Мы должны убедиться, что с ребенком все в порядке.

— Я организую срочный прием, — говорю я, в моем голосе смешались решимость и беспокойство. — Нам нужно убедиться, что с тобой и ребенком все в порядке.

Лана кивает, ее глаза встречаются с моими в зеркале. В них звучит благодарность, смешанная с бурей эмоций, которые мне слишком хорошо знакомы. Страх, гнев, неуверенность.

Лана сидит на краю ванны, ее руки слегка дрожат, и я вижу, как на нее давит груз всего произошедшего.

— Я не понимаю, когда все пошло не так, — шепчет Лана.

Я наклоняюсь, чтобы встретиться с ней взглядом, пытаясь собрать силы, которые нам обеим так нужны.

— Когда играешь в ту игру, в которой мы участвуем, правила могут измениться в одночасье. Мы просто… не заметили знаков.

Она хмыкает, и на ее губах появляется призрак улыбки — остроумие, от которого мы все зависим, все еще находится под поверхностью.

— Не заметили? Меня сегодня чуть не убили.

Я беру ее руку в свою, пытаясь предложить хоть какое-то подобие утешения в мире, который внезапно кажется таким жестоким и непредсказуемым.

— Но ничего не вышло. Ты сопротивлялась, Лана. Ты сильнее всех, кого я знаю, — говорю я, мой голос полон убежденности.

Улыбка Ланы исчезает так же быстро, как и появилась, а реальность нашей ситуации возвращается.

— Дело не только в Твитче… Дело во всем. Предательство, постоянное оглядывание через плечо. Я устала, Джулия.

Ее признание, оголенное и честное, задевает за живое.

— Мы все устали. Но мы прикрываем друг друга. Вот как мы прошли этот путь.

— Да, только благодаря нашим зубам, — отвечает она, ее нахальство просачивается сквозь трещины ее фасада. — Такое ощущение, что мы держимся на волоске.

— И все же мы здесь, все еще держимся.

Глаза Ланы блестят от непролитых слез, когда она смотрит на меня, на ее лице написана смесь благодарности и усталости.

— Спасибо тебе, Джулия. За то, что ты здесь, за то, что помогла мне пройти через это.

— Я всегда буду рядом с тобой, Лана. — Отвечаю я, нежно сжимая ее руку.

Пока мы сидим в ванной, а вода медленно превращается из розовой в прозрачную, тишина перестает быть удушающей.

— Я заставлю его заплатить, Джулия. Клянусь всем, что мне дорого, Роман пожалеет о том дне, когда решил перечить мне, — прорывается Лана.

Внутри у меня щемит сердце. Сомнения гложут меня, нашептывая, что Роман не наш враг, что все это ужасное недоразумение. Однако высказать Лане свои подозрения сейчас было бы все равно что залить ее бушующий огонь бензином. Она не в том состоянии, чтобы услышать это, не говоря уже о том, чтобы поверить.

Поэтому я киваю, выражая молчаливую солидарность.

— Давай сначала сосредоточимся на обследовании, — мягко предлагаю я, направляя ее к насущным проблемам. — Нам нужно знать, что ты и ребенок в безопасности.

При упоминании о ребенке взгляд Ланы на мгновение смягчается:

— Ты права. Этому малышу не нужен стресс. — Но затем ее челюсть сжимается, и я вижу, как решимость снова становится твердой. — Но после этого Роману негде будет спрятаться.

Ночь окутывает нас холодными объятиями, когда я провожаю Лану в больницу. Лана, погрузившись в раздумья, то и дело бросает взгляд на свой едва заметный бугорок, и за ее спокойной внешностью бушует тихая буря.

— Не волнуйся, Лана, — начинаю я, пытаясь утешить ее. — Лука этим занимается. Он позаботился о том, чтобы дом был укреплен, как крепость. Внутри только Григорий, я и Лука. Остальные ребята начеку. У нас теперь везде камеры, даже наняли дополнительную охрану.

Она кивает, ее рука инстинктивно ложится на живот.

— Надеюсь, с моим ребенком все будет в порядке…

— С твоим ребенком все будет в порядке, — успокаиваю я ее, мой голос мягкий, но твердый. — Мы делаем все, чтобы убедиться в этом.

Лана слабо улыбается, ее глаза рассказывают историю бессонных ночей и прошептанных страхов.

— Просто… все как будто разваливается на части.

Я протягиваю руку и легонько сжимаю ее ладонь.

— Эй, мы переживали и худшие бури, не так ли? Этот ребенок, — я киваю в сторону ее живота, — будет борцом. Как и его мама.

Она смеется, но не поднимает глаз.

— Боец, да? Думаю, ему придется быть такими в этой семье.

Машина плавно трогается, сопровождаемая охраной. Я коротко оглядываюсь назад, отмечая их бдительные глаза, сканирующие каждую тень.

— Лука усилил охрану. Камеры повсюду, охранники сменяют друг друга. В доме как в Форт-Ноксе.

— Такое ощущение, что мы на войне, — пробормотала она, глядя в окно.

— В каком-то смысле так и есть.

Лана поворачивается ко мне, в ее взгляде мелькает прежний огонь.

— Я боюсь, Джулия. За моего ребенка. За всех нас.

— Я знаю, — признаю я. — Но страх заставляет нас быть острее. И мы есть друг у друга. Мы не одиноки в этом.

Больница вырисовывается впереди, как маяк в ночи. Лана смотрит на нее, и выражение ее лица становится все более решительным.

— Давай сделаем это. Ради ребенка.

— Ради ребенка.

В стерильном полумраке больницы я беру на себя ответственность, как всегда делаю в трудных ситуациях. Разбирая бумаги, шепча заверения, я веду Лану в смотровую. Она как сестра, сейчас она более хрупкая, чем я когда-либо видела ее. Я осторожно укладываю ее, сердце тяжелое, но голос твердый.

— Я сейчас выйду, хорошо? — Она кивает, в ее глазах море невысказанных страхов.