Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора - София Таубе-Аничкова

— Политическая работа?.. — изумился комиссар. — Да поработав с нами в этой области, вы скоро станете одним из идейнейших работников партии. Я в этом убежден.

— Никогда! — вырвалось у меня так искренно, что комиссар с удивлением посмотрел на меня. — Никогда, не только принципиально, не только потому, что, как вы же указывали мне, партийность исключает личную инициативу в работе, — во всех поступках и даже в чувствах, но и оттого, что вы то неискренни, что слова идут у вас вразрез с делом. Не вы ли говорили мне, что зачастую подчиняетесь директивам партии вопреки своим взглядам на эти директивы. Я бы этого не могла, я бы стала противиться проведению их в жизнь, и поэтому работа в области политики не по мне.

Свидание закончилось тем, что комиссар посоветовал мне «все же подумать» над его предложением.

Смерть Ленина в 1924 году, с которой многие еще связывали надежды на перемены, в действительности не изменила ничего. Только по Петрограду стала ходить песенка:

Да рабочие варьировали это произведение неведомого автора в не совсем цензурных и почтительных для «вождя мирового пролетариата» выражениях.

В конце 1925 и начале 1926 — последние годы нэпа — в праздники петроградские улицы напоминали ярмарку пережившего какое-нибудь стихийное бедствие села, с нищенски одетыми бабами и мужиками и утрированно «по модному» фабричными, среди которых виднелись и «наехавшие из города господа».

Развалившиеся в ставших уже редкостью автомобилях коммунисты, одетые в щегольские шинели и френчи красноармейцы (зачастую имевшие носовые платки только «для виду»), комиссарши, «содкомши»[73], «спекульки» в парижских туалетах и агенты ГПУ являлись новой аристократией, свысока взиравшей на серую «замытаренную» толпу.

Все чаще стали встречаться на улицах парочки с «интернациональными» — как называют их петроградцы — детьми, то есть один из родителей которых китайской или иной, нерусской национальности. Совершенно исчезнувшие с улиц в 1919–1920 годах пьяные появились теперь, невзирая на беспощадную борьбу с ними, в еще небывалом никогда количестве. Пивоваренные заводы не успевали удовлетворять спроса, — пивные были переполнены до отказа, а у дверей их стояли бесконечные очереди жаждущих получить забвение «на вынос».

Пили все никогда раньше не пившие, курили все, кому до революции не могла прийти и мысль о курении.

Забавно было видеть старуху-бабу в платочке, но с папиросой во рту, и грустно глядеть на ребенка семи-восьми лет, с гримасой отвращения затягивавшегося горьким дымом.

По сравнению с двадцатыми годами Петроград также принял более приличный вид, и хотя на улицах кое-где, еще совсем по-деревенски зеленела травка, огороды, разведенные голодным населением на местах, разрушенных во время революции домов, уже исчезли. Рынки были завалены первоклассными, но по ценам доступными немногим продуктами, и, если иногда случалось исчезновение с них своевременно не доставленного из-за границы сахара, то это было уже исключением[74]. Даже в Перинной линии Гостиного двора, отдавая долг духу времени, вместо видневшихся некогда в витринах кружев и лент, висели мясные туши.

И все же это, искусственно создаваемое возможностью быть сытым, оживление было лишь видимым, необычайно меткое определение чему мне пришлось однажды услышать на улице из уст двух молодых, щегольски одетых евреев.

Это было в пять часов вечера — время наибольшего оживления проспекта 25-го Октября[75]. Указывая на снующую по тротуарам толпу, прохожий сказал: «Ведь, как будто и настоящая жизнь, а в действительности мертвое движение».

Придумать лучшего определения для омеханизированного советского муравейника было бы невозможно.

Но была одна область, в которой по интенсивности, разнообразию и количеству ощущений большевистские «достижения» к этому времени действительно побили мировой рекорд. Этой областью являлись страдания.

Вследствие все увеличивавшегося в учреждениях и на фабриках сокращения штатов наряду с нарядными «содкомшами» и элегантными «френчистами» улицы кишели оборванными, голодными, безработными, получавшими ежемесячное пособие в количестве шести рублей. Три от Профсоюза и три от биржи труда. (При цене черного хлеба 7–8 копеек за фунт)[76].

Потрясающее впечатление произвела на меня эта биржа, где в 1926 году мне пришлось свидетельствовать свои документы.

Сотни стоящих и сидящих на полу людей, среди которых интеллигенты всевозможных профессий (известный инженер, строитель Троицкого моста[77], получал в виде исключения восемь рублей) с лицами, безмолвно говорящими о голоде и отчаянии, в одежде, кричащей о безысходной нужде.

Глядя на них, становились понятными все прогрессирующие в СССР самоубийства, помещать сведения о которых в советской прессе строго запрещено[78]. Среди бросающихся в Неву, выбрасывающихся из окон шестых этажей или другими способами добровольно покидающих сотворенный коммунистами рай есть люди всех возрастов — старики и старухи, семидесяти и восьмидесяти лет, дети девяти-двенадцати, но больше всего людей среднего возраста.

И не только голод и другие материальные лишения приводят их к такому концу.

Мне рассказывал врач, заведовавший психиатрическим отделением Николаевского военного госпиталя[79], что нервные заболевания в Петрограде прогрессируют с ужасающей быстротой и борьба с ними становится для науки все более и более непосильной.