Сломанный мир - Анна Мори

А с Юкинари почему-то хотелось говорить, он слушал и слышал — и отвечал: иногда даже не на сами фразы, а на мысли, которые их сопровождали, будто читал их, эти мысли. С самого первого их разговора они понимали друг друга с полуслова.

Никогда прежде он не испытывал такого глубокого, моментально возникшего взаимопонимания ни с одним человеком.

Эта мысль вызвала у него скептическую усмешку: в его жизни почти и не было людей, с которыми он мог поговорить по-человечески; стоило кому-то продемонстрировать капельку интереса и симпатии — и он очаровался. Глупо.

Но трудно было не очароваться. Юкинари оказался не только идеальным правителем, но и собеседником, который не уступал умом Гэрэлу и с которым ему никогда не становилось скучно. В отдельные моменты он даже узнавал в Юкинари себя самого (разумеется, только какие-то отдельные качества, которые ему не претили — Юкинари был умным, чутким зеркалом)…

После каждой встречи с императором он пытался оценить происходящее беспристрастно, прокручивал в голове все детали и все больше убеждался в правильности своей догадки: император хочет сделать его своим союзником. Если бы Юкинари всего лишь хотел убедить его в могуществе своей страны и внушить уважение, чтобы достичь лучшего результата на переговорах, он бы тянул за другие рычаги. Нет, император осознанно пытался вызвать в нем симпатию. И даже та на первый взгляд случайная встреча в торговом квартале Синдзю и трогательная дружба Юкинари с девочкой Момоко — даже это, возможно, было подстроено.

С другой стороны, что это меняло? Юкинари ведь действительно был умён до гениальности, был прекрасным трудолюбивым правителем, искренне заботился о стране — результаты были видны каждому, — а что знал о своих достоинствах и стремился использовать их в собственных целях, так это разве грех?

Можно ли назвать человека лицемерным, если он, по сути, не врет и не притворяется кем-то другим, но заранее обдумывает каждое свое слово и поступок и показывает собеседникам именно то, что они хотят увидеть? Тщательно взвешенная доброта, тщательно контролируемая искренность… Гэрэл не мог сказать, смущает его этот специфический талант или еще больше восхищает.

Он осознавал, что его детская очарованность Юкинари бессмысленна и ни к чему хорошему не приведет. Пытался защититься от радости, которую испытывал при встречах с ним, потому что эта необъяснимая радость мешала ему мыслить ясно. Скоро Юкинари исчезнет из его жизни или, хуже того, станет его врагом. Хотя временами он почти забывал о том, что они враги. Император, казалось, тоже.

Что Юкинари на самом деле думал о нем? Было похоже, что эти игры и разговоры доставляют императору удовольствие. В то же время Гэрэл не мог не думать о том, что император очаровывал его целенаправленно, желая приобрести ценного союзника в будущей войне, и каждое его слово, возможно, было продумано заранее.

Возможно, разговоры с Гэрэлом забавляли его, или же Юкинари, как и Токхын, интересовался сверхъествественным, поэтому беловолосый яогуай (которым он наверняка считал Гэрэла) притягивал его; или же странная внешность Гэрэла вызывала у Юкинари интерес, схожий с интересом учёного к дивному насекомому — хотелось разрезать и увидеть, что там внутри, оборвать крылышки и посмотреть, что же будет…

Глава 8. Сломанный мир

С такими мыслями он в очередной раз направлялся вечером в сад. До официальных переговоров оставалась неделя, и ему казалось, он знает, о чем пойдет разговор за очередной партией в «Туман и облака».

И он отчасти угадал.

Император сидел на той же террасе за тем же чайным столиком. На столе, как обычно, стояли две чашки, и заранее была приготовлена доска для «Тумана и облаков» — его ждали.

На этот раз телохранителей поблизости не было видно, и это еще больше укрепило его в уверенности, что Юкинари будет звать его к себе на службу: посторонние люди такому разговору ни к чему.

Юкинари, изображая из себя вежливого хозяина, разлил по чашкам чай.

В этих их чаепитиях было что-то от ритуала — странного, понятного только им двоим. (Понятного ли? Гэрэл не был в этом уверен).

— В этот раз ради разнообразия давайте не будем играть, а просто поговорим откровенно, — тихо сказал Юкинари.

— Я не против.

— Что вы думаете о Рюкоку? Вы уже достаточно увидели, чтобы составить мнение. И не надо снова говорить, что она прекрасна.

— Я готов повторить это еще раз. Я все больше убеждаюсь в том, что у каждого царства есть чему поучиться и что перенять. Но у каждого есть и недостатки, которые мешают разглядеть достоинства.

— И я так думаю. А скажите, вы когда-нибудь задавались вопросом, на что был бы похож мир, если бы границ между царствами не было?

Гэрэл слегка улыбнулся. Разговор принимал именно тот оборот, которого он ожидал, и ему было интересно, как далеко зайдет Юкинари.

— Думаю, все были бы рады, если бы на какое-то время настал мир.

— Опять этот ваш «временный мир»… Нет, — с легким нетерпением сказал Юкинари. — Если бы войн не было больше никогда. Если бы наши царства, враждовавшие на протяжении сотен лет, стали одной великой страной. Без границ, без императоров. Вы когда-нибудь представляли себе этот мир?

— Представлял, — коротко и уклончиво ответил Гэрэл.

Юкинари пристально смотрел на него, словно пытаясь понять, о чем он думает.

— Я всё пытаюсь понять, что вами движет. Только не говорите, что делаете всё это только ради денег или власти.

— Почему вы сомневаетесь, что я просто хочу служить своей стране?

— Потому что мы уже много раз говорили об этом, и я знаю, что ни патриотизм, ни верность семье или что-то подобное — ничто не связывает вас со Страной Тигра. Так зачем же вы ей служите? Чего вы хотите добиться в этой войне? О чем мечтаете?

Ни на один из этих вопросов Гэрэл не хотел отвечать.

Или ему просто нечего было ответить?

Когда-то он хотел просто выжить.

Затем он хотел мести: за мать, за всех Чужих, за тех, в ком текла белая кровь… Но, повзрослев, он с горечью понял, что эту жажду мести ничем не утолить: можно было убить десять тысяч, сто тысяч кочевников, но не в его силах было отомстить тому, что осталось в прошлом.

Потом он хотел власти. И добился в этом недюжинных успехов. Но власть, как и месть, оказалась плохим лекарством от одиночества и ненависти к самому себе.

Мечтал ли он о чем-нибудь кроме этого? Да, наверное, но