Русачки - Франсуа Каванна

Эта швея-мотористка, специалист по тапочкам из козлиной кожи, обозвала лоботрясом меня, каменщика с улицы Святой Анны, слыханное ли дело? И прежде чем я сам понял, что буду делать, снимаю с его носа очки, кладу их на бочку с мазутом, которая стоит рядом, врезаю ему левой по рубильнику, чтобы прощупать дистанцию, тут же правой, но уже всем своим весом, раз-два, он так и осел на задницу, куча угля принимает его под сорок пять градусов, поэтому он не растянулся плашмя, а так и остается в поле действия моего кулака, дубасю его, как на тренировке, спокойно, как настоящий мешок с песком, только и слышится «бум» да «бум», как по чему-то податливому и гадкому.

Корешки его отрывают меня от гульбы, вообще-то мне и самому обрыдло, если мужик беззащитный, портит тебе это гнев.

И вот уже эти козлы здоровые начинают дубасить меня. Тут я действительно свирепею. Амбалы они, эти крестьяне, но толстожопые. Как битюги. Очень уверены в своей силе. А я-то, тощий, настоящий мешок костей, чуть-чуть оклеенных волокнистым, я-то, будь спок, я мобильный, месяца четыре назад я тянул в средних весах в Ножанском клубе борьбы (обычно это полутяжелые, но мне пяти кг не хватало до моего идеального веса, фойна — польшой пета, вот поэтому). Глупо же быть до того стервозным! Так можно и кисть себе расшибить, как арахис. Дубасить голыми кулаками, да без бандажей «вольпо», такое увидишь ты только в кино, но никогда ни один настоящий боксер не пойдет на такую глупость… Так что они уж точно сделали бы из меня котлету, а как же! К счастью в этой долине слез я не один. Ребюффе, Ляшез, Рыжик и другие парижские парни ограждают меня от Майенны, а я: «Да ну, ребята, не будете же вы драться между собой, мы же французы, и все такое…»

Затеялся разговор. Я им:

— Ну и мудачье же вы!

Начало хорошее. Это дает мне время подыскать настоящее. И перевести дух.

— Мюллер нахально врет. Можно бы было ему подпортить карьеру. А теперь вы все сами изгадили. Сами же доказали, что их можно держать, эти его сумасшедшие темпы. Если выкладываться в доску, — конечно можно! Но вы же еще и между собой первенство мира устроили! Спятили вы совсем! Да вы ведь уже на коленях, несчастные вы мудозвоны! Как только, вывернувшись наизнанку, вы доберетесь до его проклятого минимума, он враз и поднимет планку. Да вы никогда не угонитесь за его нормой! Неужели уж это так увлекательно, снаряды делать? Что ж, вы и в самом деле хотите, — ну не то, чтобы они войну выиграли, все равно она у них в жопе, — но чтобы она затянулась еще лет на двадцать! Скажет вам Мюллер спасибо, когда схлопочет Железный крест первой степени, тот, что обрамлен серебряной капустой и золотыми сардельками! Тогда уж ступайте, вербуйтесь в Ваффен-SS{59}, раз уж на то пошло!

Но тут от их кодлы отделяется один оратор. Коренастый, черноволосый, черноусый, низко надвинут на уши баскский берет с торчащим хвостиком. Говорит он тяжеловесно, медлительно, неутомимо, невозмутимо, это тот самый образованный от сохи, что читает «Паломника»{60} и растолковывает другим политику, он даже способен изъясняться в сослагательном наклонении, когда приходится иметь дело с учителем-атеистом. Понюхал наверняка семинарии, меня бы это нисколько не удивило.

Неторопливо, без ненависти и рвения, он устраивается, и понеслось:

— Смотрите на вещи прямо, парни. На родине у нас остались бабы да пацаны. Надо же им жрать (он говорит «жрать», чтобы быть доходчивым для нас, парижан, с заливными мозгами). Если дотянем до намеченных темпов, получим хорошие бабки, нам обещали! Будем посылать почтовые переводы во Францию. При нынешнем курсе марки — дело стоящее. Мы решили здесь здорово выложиться, так хоть наши бабы жрать будут, и пацаны тоже.

Он делает передышку, чтобы облизнуть губы, а они у него толстые, красные и влажные, быстро сохнут, если не будет он их увлажнять каждые десять секунд. Я пользуюсь паузой:

— Бабы и пацаны ваши! Подыхают они там с голоду, держи карман! Да каждый из вас здесь получает по две-три посылки в неделю, сундуки целые, набитые колбасой, маслом соленым, салом, сыром, фасолью, банками с утятиной в собственном жиру, черносливом, чачей и даже хлебом! Да вы и замков-то не напасетесь, чтоб запирать все это. Копите горы сухого хлеба, все в гнили и плесени, аж до матрацев ваших! Я-то знаю, сам у вас тырю. Вы набиваете себе пуза, как свиньи, жируете, кривите вы морды при виде баланды в столовке (мне же лучше, я обхожу и беру остатки, не брезгую, набиваю себе желудок всеми объедками этих засранцев, я-то голоден, голоден, и днем и ночью, всю дорогу. Аж мыло бы слопал! Да нет его, мыла, нету!). Ваши раздевалки набиты до отказа банками с домашней гусиной тушенкой, но они там гниют, разит тухлятиной все это, — лишь бы не поделиться с другими! Не заливайте поэтому нам тут о ваших голодных бабах и бледных ублюдках! Раз они посылают вам все это, значит пузо у них набито! Да они и рыгают с жиру, оголодавшие сосунки ваши! Надеюсь только, что эти красавцы, фрицы рослые, с их стальным членом, засаживают в их толстые красные жопы по горло, единственное это для меня утешенье! И что они надираются шампанским на ваши сраные бабки почтовых переводов!

Теперь уж моя очередь перевести дух. Баскский берет хочет внедриться в паузу, он злится вовсю, но я не даю ему ни секунды:

— Ну что, мужики, так ничего и не поняли? Это ж война, вашу мать! Война! Вы понимаете, что это значит? А если б вы были военнопленными, а? Думаете, они, военнопленные, шлют свои скудные сбережения своим бабам, чтобы те откладывали на книжку?

Это вопрос. Баскский берет отвечает:

— Пленные, они — военные. Годы войны для пенсии засчитываются вдвойне. А если гибнут, так им так и пишут в семейной книжке{61}: «Погиб за Францию», и жены пенсии получают.

Вся Майенна серьезно кивает.

Тут меня снова несет.

— Послушайте! Меня забрили и бросили сюда силой, я здесь на каторге, околеваю с голода, обрыдло мне здесь. Только две вещи меня волнуют: вернуться домой и никого не прикокнуть. По возможности. (Есть тут еще, конечно, и третья вещь, даже, пожалуй, самая важная, ее зовут Мария, но я чувствую, что аргумент этот не для таких парней.) Вы-то, вы навар срываете, с войны этой, сраненький ваш навар, экономите по грошу, подсчитываете снаряд за снарядом, чтобы было на что прикупить еще одну полосенку земли рядом с вашим клочком. А снаряды эти, которые вы печете, может и не обязательно попадают на головы русачков, которые вам так противны. Может, как раз французы-то и получат их себе прямо в лоб, ведь, слухи ходят, французы как будто опять взялись. Об этом-то вы хотя бы подумали?

Баскский берет хочет прорваться:

— Маршал…

Давлю я его в зародыше. Ишь как раскочегарился!

— Ну, понесло! Маршал сказал… Священник сказал… А с вас взятки гладки. И это вы, ярые патриоты, воины Христа, мужики нравственные, ну и обрыдли же вы мне, тошнит от вас, да задохнетесь вы в вашем дерьме с вашей чистенькой совестью с тройным подбородком и землицей на солнышке. И пройдете вы через все, через все чистки, через все сведения счетов. Все вы, канальи, честненькие, подлецы-обыватели.