Мухосранские хроники (сборник) - Евгений Филенко

– Вот не нужно преуменьшать! – вмешался рыжий. – Он тоже, знаете, недурно устроился. Мы в его годы все больше по коммуналкам да общежитиям окопного типа… Все ж таки отдельное жилье. Балкон. Вода поступает – я отсюда слышу, в бачке журчит. Cам здоровый, руки-ноги на месте. Голова какая ни то в наличии. Шел бы, понимаете, работал. К станку, к штурвалу, сельское хозяйство поднимать. Свекла гибнет под дождем! Нет, обязательно надо в писатели! Бес-целлеры сочинять! Что вам всем спокойно не живется?! – Голос рыжего понемногу возвышался, набирая обороты, как турбина. – Что вам не естся, не спится? На кой ляд вам это?!

– Ну, будет вам, Лев Львович, – остановил его плотный. – Не свеклой единой жив человек. Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать культуру.

– Послушайте, кто вы? – ошеломленно спросил Кармазин.

– А неважно! – отрезал рыжий.

– Глупо, – вдруг сказала девушка. – Все равно он знает.

– Да и не расскажет никому, – добавил плотный.

– И то правда, – согласился рыжий. – Хотя, по-моему, он принимает нас за представителей совсем иного ведомства.

– А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились поторговаться по поводу вашей души? – хохотнул плотный. – Нашли тоже предмет повышенного спроса… Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные данные наших книжек? Хотя навряд ли… Это вот замдиректора по производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне отдела Митрофанская Агата Ивановна… Я почему именую свой департамент отделом прозы, а не «художественной» прозы, как начертано на дверях? Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем веку. Cвыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом…

– Врасплох застигли, – мрачно сказал Зайцер. – Директор как прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. И кто ему подсунул, какой вредитель, когда он отродясь ничего не читывал… В реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я Булгакова с Cолженицыным пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и перестройку…

– Но я не думал, что моя рукопись…

– Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, – сказал Двудумов. – Думать полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите – глядишь, и отложили бы стило заблаговременно. Это я фигурально, нынче же руками никто не пишет, все к клавишам припасть норовят, оно и скорее, и нагляднее, и нормы правописания текстовый редактор подскажет в меру разумения… Ну так и стереть намного проще. Клавишу заветную нажал – и нет ничего, как и не бывало.

– И корзину почистить не забыть, – буркнул Зайцер. – А то некоторые совсем уж было удалят, а потом шасть в корзину, и достают, и снова-здорово, и пишут, и пишут…

– Хорошо бы еще жесткий диск повредить, – мечтательно произнес Двудумов. – Чтобы с гарантией. Ну, не знаю… сжечь его, например.

– Как это – сжечь?! – опешил Кармазин, ничего не понимая.

– Очень просто. Выдрать из корпуса, сунуть в микроволновку и проследить, чтобы искры посыпались. C соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон бумагу охапками жгли, не гнушались, и ничего. Кабы они требовали от издателей публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на целлюлозу извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не знаем даже, как с вами…

– Я не понимаю! – с отчаянием воскликнул Кармазин. Девушка Агата Ивановна смотрела на него сочувственно. – Не понимаю, что творится! Если мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош…

– Да хорош он, ваш роман, – остановил его Двудумов. – Это и есть самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города… А в первую очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай, полагали, будто я слово «шедевр» употребляю в переносном, так сказать – уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим словом в главном, единственно достойном его смысле!

– Дай-ка я тоже закурю, – нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.

– Это и есть для меня главное, – с некоторым облегчением промолвил Кармазин, мысленно пытаясь найти в происходящем хотя бы какие-то юмористические смыслы. – А то все вокруг заладили одно – гениально, великолепно… Я уж и засомневался, не разыгрывают ли.

– И напрасно, – сказал Двудумов назидательно. – Ведь что происходит? У народа нашего выработалось неплохое чувство подлинного. Долго, знаете ли, ему втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо из высших классовых соображений интерпретировать как черное. И, в силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший, кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских сапог касается, но и литературы также. Особенно опасно такое чувство в эпоху перемен, куда нас с вами так не ко времени угораздило! Разумеется, все мы патриоты и в первую очередь готовы поддержать трудовой копейкой отечественного товаропроизводителя… не смотрите на мою обувь, это так, баловство, а вот кожан мой прибыл из братской Монголии, тоже, считай, импортный, но с громадной долей условности, импортный скорее метафорически, нежели взаправду…

– Лучше на меня гляньте, – подал голос Зайцер, чадя вонючей папиросой. – На мне лоскута буржуйского не сыщете, от плаща до исподнего, и курю я «беломор», всю жизнь курил, с ним и помру.

– Вот именно, – сказал Двудумов, очевидно, потеряв нить повествования. – Гм… о чем бишь… Да, конкуренция! Причем по всем фронтам. Нашу сферу она, по понятным причинам, затрагивала не в пример меньше, чем ту же музыку или какой-нибудь, не к ночи будь помянут, сыр-маасдам. Увы, позиции наших идеологических противников всегда были сильны, еще и в прежние времена, хотя в ту пору приток иностранной продукции на книжные прилавки строго и неусыпно регулировался… каковое стартовое преимущество изрядно сглаживалось, увы, качеством переводов. Шутка ли! Иной перевод по своим литературным достоинствам превосходил не только труды какого-нибудь отечественного классика, но и сам первоисточник! А когда границы культурного обмена пали, да еще этот чертов интернет… вот и хлынуло всякое, сметая на своем пути слабые ростки доброго и вечного.

– Может, оно и к лучшему случилось, – заметил Зайцер с внезапной философичностью.

– Вы совершенно правы, голубчик Лев Львович, – покивал Двудумов. – Ничто так не размывает критерии подлинности, как избыток продукта. Ведь хлынуло-то в первую голову что? «То-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое»[4]. Народ, заскучавший было по изобилию, кинулся насыщаться, не разбирая, где зерна, а где плевелы, где подлинное, а где фальшак и шмурдяк… Что и дало нам всем счастливую возможность перевести дух и в кои-то веки задуматься не о качестве, а количестве.