Все хорошо - Мона Авад

встречал. Такой, чтоб взаправду испугаться. А вы, мисс Фитч?

Я окидываю всех троих взглядом. Они ждут моего ответа, и тени их постепенно удлиняются. В кармане Непримечательного алым цветком горит носовой платок. Толстяк смотрит на меня своими желтыми глазами сквозь свесившиеся на лицо желтые вихры. Даже Красавчик теперь развернулся ко мне своим четким профилем. «Тик-так. Тик-так».

– Нет, – отвечаю я.

А они смеются.

– А драматизм, мисс Фитч? Они ведь все погубят! Да и Бриана на роль Леди М не годится, верно?

– Никак не годится, – соглашаюсь я.

– Из нее и Елена-то не очень.

– Но откуда?..

– Что ж тут удивительного, мисс Фитч, – кажется, он сейчас расплачется, – что у вас разболелась спина? Что ж тут удивительного, что с вами явно что-то неладно?

– Все уничтожено, все, – причитает Толстяк, прикрыв глаза. – Счет, кости, душа.

– Счет, кости, душа, – к собственному удивлению, повторяю я. – Все уничтожено, все.

Голос мой срывается. И зеркало разбивается вдребезги.

– Просто чудо, что вас все это окончательно не сломило.

– Чудо, – шепчу я, разглядывая осколки. – Чудо.

– Но дело в том, мисс Фитч, что боль не обязательно должна оставаться на одном месте. Она может переключаться. Легко! Вы даже не представляете, насколько легко. Она способна переселяться из дома в дом, из тела в тело. Вы можете избавиться от своей боли, мисс Фитч, передать ее дальше. По частям.

– Передать? – повторяю я.

– Тем, кому она, возможно, необходима, – поясняет Непримечательный.

– Тем, кто ее жаждет. Тем, кто, может, в итоге вам даже спасибо скажет, – вторит Толстяк. Теперь он смотрит на меня в упор.

– Именно. Как это делается в театре. В конце концов, весь мир театр, верно ведь?

– Вот оно, вот оно.

Непримечательный оборачивается ко мне.

– Знаете, чего бы мне хотелось? Показать вам фокус. Любите фокусы, мисс Фитч?

Нет-нет, соглашаться никак нельзя. Эти трое явно что-то замышляют. Нужно уходить. Сейчас же. Беги отсюда и никогда не возвращайся!

– Люблю, – шепчу я.

– Думаю, вам очень понравится мой фокус. Ведь вы служите театру. А мой фокус – он как раз такой, театральный.

Толстяк хохочет и снова заходится кашлем. Лицо его краснеет, на щеках вздуваются жилы.

«Он же сейчас умрет», – думаю я. Его с минуты на минуту кондратий хватит.

– Хотите, покажу?

«Беги, – твержу я себе. – Забудь, что пьяна, садись в машину. И умри в одиночестве в своей темной комнате».

– Покажите.

Внезапно толстяк хватает меня за запястье. И в то же мгновение голубое небо у меня внутри меркнет. На грудь наваливается невероятная тяжесть. Спинной мозг вспыхивает огнем. Я не могу дышать. Не могу произнести ни слова. Щека моя прижата к холодным половицам. А рядом притоптывают три пары начищенных черных ботинок, острые носки которых смотрят прямо на меня. Выстукивают они что-то знакомое. Это мелодия. Да, теперь я ее слышу. Мелодия из старого фильма. Пол подо мной дрожит. Что происходит? Что все это значит? Я хочу встать, но тело меня не слушается.

Боль испепеляет меня, не дает шевельнуться, она – железная дева, колья, пригвоздившие меня к полу. Словно в тумане, я вижу ярко освещенную сцену. И микрофон, увитый искусственными розами и гирляндами. К нему не спеша движутся ноги в брюках и остроносых черных ботинках. А из динамиков раздается голос:

– Итак, наш первый номер! Странная Братия!

Хочется спросить: «Кто это?» Но от одной мысли о том, чтобы открыть рот, мне становится больно, как никогда раньше. «А ты думала, будто знаешь, что такое боль? – произносит голосок у меня внутри. – Кричала: «Волк! Волк!» Ну так вот он, волк!» И в горло мне вонзаются острые клыки, тело рвут когти.

Музыка играет все громче, окутывает меня со всех сторон.

Скрипки.

Рожки.

И барабаны, барабаны.

Я точно знаю эту песню. Я уже ее где-то слышала. Но где?

Толстяк теперь стоит на сцене, у микрофона. Дыхание у меня сбивается, и от этого по телу пробегает новая волна пламени. С его лица исчезли оспины и набухшие сосуды. Желтые глаза побелели и сверкают синими радужками. Седые с желтизной вихры превратились в золотую львиную гриву. Он весь сияет – кожа, глаза, зубы. И улыбается. Улыбается мне, неподвижно застывшей на полу. И внезапно я понимаю. Это его слезы стоят теперь в моих глазах. Это его черная густая кровь струится по моим венам. Его налитые свинцом легкие раздуваются у меня в груди, вызывая невыносимую боль. А сам он тем временем открывает рот и начинает петь. Песню из фильма, которую очень любила моя мать. Джуди Гарленд. «Раздобудь себе счастье»[12]. Голос у него звучный, чистый и глубокий. И текст он знает назубок. Надо же, оказывается, он великолепный артист. Так легко скользит по сцене, словно кто-то отполировал подошвы его ботинок. Непримечательный и Красавчик аплодируют. И подпевают. Я их не вижу, но слышу и по звукам понимаю, что они сейчас где-то у меня за спиной. И тоже отлично знают эту песню. Вскидывают вверх стаканы с золотистым напитком и притоптывают ногами.

Голос толстяка взлетает ввысь. И кружит, кружит надо мной, раскинув черные крылья. Любуется тем, как я проживаю его страдания. Поет:

Эй, раздобудь поскорее счастье,

Пускай исчезнет ночи тень.

Пой «аллилуйя», забудь печали,

Не за горами судный день.

И вот софиты гаснут. Остается лишь один луч, высвечивающий из темноты начищенные ботинки Толстяка. Они спускаются со сцены. И неспешно направляются ко мне. Блестящая черная кожа, толстые отполированные подошвы. Поскрипывая на ходу, они подходят все ближе, ближе. И с каждым их шагом меня выкручивает новый спазм. Из глаз катятся слезы. А сердце Толстяка поджимает хвост в моей груди. Он садится на корточки, и мы с ним оказываемся лицом к лицу. Глаза у него такие яркие: белки белее белого, радужки пронзительно синие, от желтизны и красноты и следа не осталось. Толстяк склоняет свою золотую голову к плечу и с любопытством разглядывает меня – женщину, изнывающую от его невыносимых страданий. Потом растягивается рядом и прижимается к холодному полу розовой щекой и виском. А сам смотрит на меня глазами такими сонными, словно лежит не на твердом полу в баре, а в мягкой постели.

Это смерть, думаю я. Наконец-то! Он убил меня, убил, взяв за запястье. Когда он снова протягивает ко мне руку, я вздрагиваю, но он лишь гладит меня по щеке. Нежно. Так нежно…

Вот оно. Вот оно, мисс Фитч. Вот оно. Вот оно. Раздобудьте себе счастье, мисс Фитч. Все хорошо.