Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

словом не обмолвиться об этом раньше – и вдруг? В Москву на биржу, как он писал и как говорил в Шадринске, мы должны поехать вместе, чтобы я устроилась в театр. Как понимать этот сбой?»

Вторым нерешаемым вопросом была встреча с Борисом. Едва я заикнулась о том, что считаю необходимым объясниться с ним и с Александрой Фёдоровной, как Дима восстал:

– Прошу тебя – не надо. Никакой надобности встречаться с ними нет.

Дима ведь знал, в какой критический момент Александра Фёдоровна укрыла меня. Я была убеждена, что он скажет: «Разумеется, объяснись. Сними с души тяжесть, станет легче». Самолюбие? Ревность? Не без этого. Но есть же что-то безусловное? Принять точку зрения Димы значило перестать быть собой.

В Москве Дима повёз меня куда-то на окраину, к хозяйке, у которой снимал комнату в свой первый приезд. Пробиться через его предубеждения было нелегко, но мне это удалось. К вечеру следующего дня, бог весть с каким стеснённым сердцем, я позвонила Борису.

– Куда бежать встречать? – нетерпеливо спросил он.

– Я приеду сама.

Сиял Борис, лучилась размягчённая и счастливая Александра Фёдоровна. Всё дышало простодушием радости ОСВОБОЖДЕНИЯ сына. Более неподходящего момента для моих излияний нельзя было придумать. Потребность быть прощённой граничила с кощунством.

– Ты отдаёшь себе отчёт, малыш, в том, что происходит? Отдаёшь? Мы оба на свободе! Я – вольный человек! Смотри на меня. Как я тебе? А? – весело громыхал Борис. Заглядывал в глаза, проламывался в моё закрытое сердце. – Ты что? Я же – вот. Разве не видишь? Ну где ты? Где? Очутись рядом. Да пойми же: я благодаря тебе, ради тебя выжил! Дошёл до тебя – единственной!

Слишком это оказались разные вещи: читать объяснения в письмах – и приноровиться к другому человеку в его собственном доме, в счастливые дни освобождения.

Борис маневрировал, одну тему сменял другой. Не закончив рассказывать, как получил документы об освобождении и, выйдя из зоны, даже не оглянулся на неё, переключался на разговор о том, что с ним было, когда он узнал об объявленном на меня всесоюзном розыске. Подробно рассказывал, как, заставив себя хладнокровно проанализировать ситуацию, пришёл к выводу, что финт гэбистов с их «челюстным инстинктом» и мёртвой хваткой был не более чем шантаж: они якобы рассчитывали психологически «раскрошить» меня. Во время чаепития он продолжал рассказывать, как заезжал в Микунь проститься со скульптурами и картинами, которые создавал там для Дома культуры. Моё смятение росло, я чувствовала, что близка к обмороку. К счастью, Александра Фёдоровна вышла из комнаты, и Борис наконец решился:

– Слушай, ты о Диме? Да? Ты что, в самом деле не понимаешь, что это ошибка? Твоя ошибка. Я тебе писал об этом. Ты просто отупела от того, что натворила. Очнись, я тебе говорю. Никогда тебя не упрекну. Ни единым словом. Прими мою клятву: клянусь!!!

– Дима – мой муж. Я его люблю.

– Нет! Нет! И – нет! Ты сошла с ума! Такое случается. Постепенно ты обретёшь разум.

– Я пришла сюда не для того, чтобы ты разговаривал со мной как с больной…

Тем не менее разговоры вокруг да около всё продолжались, пока не вернулась Александра Фёдоровна, чем-то напуганная:

– Тамара, тебя к телефону. Мужской голос. По-моему, пьяный.

Звонить сюда мог только Дима, и то непонятно как. У хозяйки, где мы остановились, телефона не было. Телефонного номера Бориса он не спрашивал. Самым же невероятным было представить Диму пьяным. Так же невероятно, как и себя.

Звонил Дима. И он был – пьян:

– Ты скоро придёшь? Я не могу больше ждать, Тамарочка. Пойми: не могу…

– Пожалуйста, Дим, не торопи меня. Тебе не о чем беспокоиться! Прошу, дай мне время.

Борис разъяснений – не спросил. Молча давал понять: я – палач не только его любви, но и его Ма.

В своё время он не разрешил объяснить Александре Фёдоровне, почему мне пришлось уехать с Севера. И на этот раз всё осложнял его запрет: «Ничего не смей говорить Ма. Я всё расскажу ей сам». Их дружное «Ну наконец-то!» при моём появлении яснее ясного говорило, что Борис своего обещания не выполнил, ничего Александре Фёдоровне не рассказал. Может быть, скажет сейчас?

– Мама, сядь. Есть разговор.

Раз «мама, сядь», значит сейчас и скажет… Нет, ничего подобного! Он обратился к нам обеим:

– Давайте-ка обсудим, други мои, сообща, на что мне нацеливаться, чем, по вашему просвещённому мнению, следует заняться? Писать? Рисовать? Стать учителем? А может, и того проще: тапёром куда наняться?

Александра Фёдоровна необычайно живо подхватила важную тему:

– Если хотите знать, что думаю я, то прежде всего Борюнька должен закончить художественное училище. А затем? Затем – иллюстрировать книги. У него это получится превосходнейшим образом. Как ты считаешь, Томочка?

Моя жизнь проживалась преимущественно в обстоятельствах абсурда. И сейчас, принимая участие в том, из чего себя исключила, я выглядела пародией на самоё себя. Ум заходил за разум. Мелькнуло даже: «А может, они в сговоре?» Но, глядя на счастливую Александру Фёдоровну, я всё равно не могла бы решиться встать и выговорить: «Я пришла, чтобы объясниться. Ваш сын не разрешает сказать, что я вышла замуж».

Я ожидала милости – от Бориса! От реального, свободного Бориса. Эта милость задержалась в пути, но вот-вот, сейчас схлынет волна дикой неправды… Надо переждать!

Пробило двенадцать ночи. Последние секунды, чтоб перехватить инициативу, избавиться от гибельной одури вины… А он всё продолжал:

– Первое, что мы сделаем: поедем на юг на теплоходе «Россия». А до того пойдём в Третьяковку. Я буду блистать знаниями, а ты будешь в меня влюбляться!

Я понимала: это страдание в той фазе, когда оно уже оборачивается наглостью. И тогда наконец смогла возмутиться. Поднялась и твёрдо заявила:

– Хватит! Я ухожу. Возникнет надобность поговорить, сделаем это когда-нибудь.

Браваду его как рукой сняло. Он тут же измученно, чётко сказал:

– Ты уже разгромила меня и всё вокруг. Ты это уже сделала. Так погоди немного. Совсем немного, раз этого не отменить.

– Че-го ты хо-чешь?

– Выслушай меня до конца.

– Что ещё не сказано? И – зачем?

– Затем, чтобы помочь мне устоять на ногах… Ма я об этом рассказать не могу. Ни сейчас, ни потом. Она не вынесет. А ты – должна выслушать! Должна! Понимаешь? Пока ты не выслушаешь меня, я ещё не на свободе… Вынь меня оттуда. Дай руку! Помоги! Ты помнишь зону Сольвычегодска? Знаешь, что последние шесть месяцев я провёл в этой страшной зоне? Не знаешь только, что я там пережил. Я берёг тебя,