Год бродячей собаки - Николай Дежнев

Начальник службы тайных операций долго молчал, медленно потягивая виски.

— Я всегда говорил, — произнес он наконец, глядя куда-то в пространство, — что полем боя для сил Добра и Зла являются души людей, но теперь, пожалуй, склонен думать, что не всех подряд, а только идеалистов. Именно они двигают мир, и именно за их души стоит бороться… В любом случае, Серпина, — Нергаль холодно и жестко посмотрел на тайного советника, — с этой идиллией пора кончать! Самое время переходить к активным действиям.

Черный кардинал смял в руке пустой стаканчик и швырнул его на подоконник. Инструктаж был закончен, и Серпина поспешил убрать в карман столь хорошо послужившую ему фляжку, как вдруг откуда-то из глубины питейного зала снова появился Помпей. Он уже плохо держался на ногах, и язык его заплетался.

— М-мужики, с-сообразим на т-троих?.. — выговорил он не без труда.

Черный кардинал даже бровью не повел, прошел мимо. Его советник похлопал заслуженного алкоголика по плечу:

— Это, Помпеич, уже без нас!

Через грязную, выкрашенную мерзостной зеленой краской стену Нергаль и Серпина вышли в астрал. Разом протрезвевший бедолага долго смотрел на то место, где только что стояли два его собутыльника, потом с силой потер кулаками глаза и убежденно сказал:

— Все, допился до глюков, с водкой пора завязывать! Сегодня — последний день!..

Есть что-то противоестественное в том, что тринадцать миллионов человек живут вместе бок о бок. Такой образ существования нивелирует личность, и для человека тонкого и интеллигентного где-то даже оскорбителен, поскольку каждый день перед ним мелькают, о него, индивидуального, трутся ему же подобные. А, как известно из математики, подобные члены уравнения жизни выносятся за скобки, правда, становится непонятным, что же в таком случае остается внутри. От мелькания лиц рябит в глазах, от кажущегося обилия вариантов и возможностей голова идет кругом, но это все неправда, это все мираж и обман, и огни большого города освещают лишь душевную пустоту в лабиринте массового одиночества. Думающего человека вообще должно настораживать, что он вместе со всеми смеется одним и тем же шуткам, вместе с толпой негодует, что слезы и радость в нем вызывают стандартные комбинации жестов и слов. Тогда кто же я, спрашивает он себя, и почему, разных от рождения, жизнь полирует нас до пугающей похожести? А ведь такими же самобытными, какими мы пришли в этот мир, хотелось бы из него и уйти. И, потом, зачем Господу понадобилось такое количество совершенно одинаковых душ?..

— Ну, Андрюха, ты уж скажешь! — Михалыч сплюнул, развез плевок носком ботинка по асфальту.

Они уже с месяц встречались в электричках, и если не стали друзьями, то часто вместе покуривали, разговаривали про жизнь и вообще. Михалыч, бородатый крепыш второй половины средних лет, приторговывал по поездам мороженным и теперь с сомнением поглядывал на наполненную товаром сумку — видно, боялся, что вот-вот из-под нее по платформе потечет молочная река. Жара в Москве стояла неимоверная, и толпившийся на Савеловском вокзале народ изнывал от желания покинуть столичное, провонявшее выхлопом автомобилей пекло. Но электричка все не показывалась, и приятели курили в хилом тенечке хлипкого заборчика.

— Хорошо, пусть все так, но тогда скажи мне, откуда вообще берутся души, когда в мире каждый год увеличивается количество людей? — Михалыч с сомнением поглядел на Дорохова. — Ведь откуда-то они берутся?

— Ну, это не вопрос! — сходу отмахнулся Андрей.

— Животный мир вымирает, всякие там жучки-паучки, так что душ у Господа всегда в избытке. Одна только беда — мельчают!

Михалыч недоверчиво покачал головой, нагнувшись, попробовал дно вызывавшей опасения сумки.

— Странный ты, Андрюха, малый: никогда не знаешь, когда ты шутишь, а когда всерьез… — и без всякого перехода продолжил: — Зря ты книжками торгуешь, летом лучше всего идет мороженое. Я тебе как другу скажу: в день продаю до четырехсот пачек. Сам прикинь, какие можно срубить бабки!

— А я не жадный, мне много не надо. Книжки, Михалыч, совершенно особенное дело. — Андрей потушил окурок о каблук ботинка, поглядел, не появилась ли электричка. Зеленая железная гусеница как раз выползала из-за поворота. Народ заволновался, начал тесниться к краю платформы в расчете занять место получше.

— Да уж, наслышаны! — как-то криво усмехнулся Михалыч, взялся за ручки тяжеленной сумки. — Говорят, ты им сказки рассказываешь…

— А что делать, — улыбнулся в ответ Дорохов, — если в детстве им никто сказок не читал…

Уже в поезде, переждав, пока люди рассядутся по лавкам, Михалыч пошел по вагону. Жара томила, мороженое люди брали охотно и, насколько мог судить Андрей, про доходы приятель ему не соврал. Наконец, когда народ обзавелся сладким товаром, он и сам выступил вперед, обвел взглядом пассажиров. По большей части это были мужчины, возвращавшиеся домой после смены и не слишком расположенные к тому, чтобы их поминутно тревожили. Однако Дорохова это не смутило.

— Прошу извинить за беспокойство, — начал он, как это делают все торгующие в электричках коробейники, — но мне кажется, вам будет приятно и полезно услышать одну историю, которая, возможно, поможет многим из вас по-другому посмотреть на себя и на мир. Вовсе не секрет, что от того, каким сам человек себе представляется, зависит его успех в жизни, зависит то, как он живет. Поэтому, послушав сказку, кое-кто может задуматься о своей судьбе и уж, во всяком случае, не станет спешить осуждать других — а мы все этим грешим, — тех, кто ведет себя не так, как остальные.

Андрей сделал паузу. Кто-то из пассажиров заулюлюкал, кто-то засвистел, но многие зашикали, требуя тишины и продолжения рассказа.

— Давным-давно, — начал сказку Андрей, — под огромными лопухами, что росли за садом местного пастора, мать-утка высиживала птенцов…

Он дошел до середины истории о Гадком утенке и уже принялся рассказывать про то, как тяжело жилось тому у старухи, как все издевались над ним и травили, но тут электричка подошла к станции, и в вагон ввалилась новая толпа пассажиров. Среди них выделялся здоровенный, с накачанными формами малый, с лицом, не изуродованным следами интеллекта. Развалившись на лавке, он тут же закрыл глаза и, возможно, заснул бы, если бы Андрей не продолжил свой рассказ:

— И вот, когда солнце шло к закату, — захваченный грандиозностью описываемой картины, Дорохов заходил между лавками, — когда к темному небу взмыли чудесные большекрылые птицы…

Громила, приоткрыв глаза, сказал на весь вагон внушительно, с угрозой:

— Эй, малый, заткнись, дай подремать! — но вдруг подпрыгнул на месте, заорал во все горло: — Андрюха, ты! Ну, блин, мне подфартило!

Он тут же попытался сгрести Дорохова в объятия, но тот вывернулся.

— Ты что, не узнаешь? Это ж я, Батон! — продолжал греметь качок.

Несколько мужиков поднялись со своих мест, окружили крикуна:

— Ты, Батон, лучше помолчи, а то не посмотрим на твои бицепсы и выкинем из поезда. Сиди и слушай, что умные люди говорят…