Коко Шанель - Анри Гидель

* * *

На исходе все того же 1917 года положение союзников на фронте было решительно хуже некуда. Франция оказалась практически в той же катастрофической ситуации, что и в августе четырнадцатого. Было принято обращение к Клемансо, который с 16 ноября принял на себя функции Председателя Совета с наказом спасти страну. Возрос и политический вес Артура Кэпела, особенно после того, как он отправился к своему другу с «галльскими» усами в отель «Матиньон» с таким предложением: предоставить в распоряжение Франции принадлежащий ему углевозный флот. Это был красивый жест, так как германские подводные лодки грозили без труда отправить его к рыбам на дно. Президент с благодарностью согласился и не уставал рассыпаться в похвалах своему верному английскому другу.

Едва придя к власти, он прилагал все усилия для восстановления национальных сил.

Несмотря на груз возложенных на него задач и тяжесть прожитых лет, бодрый старик продолжил, как и прежде, ездить на фронт и бывать в окопах, и так как президент Пуанкаре отказался следовать его примеру, Клемансо бросил ему с презрением: «На свете есть две совершенно ненужные вещи: предстательная железа и институт президентства во Франции».

Ну а в модельном доме Коко дела шли с таким размахом, что она смогла, наконец, позволить себе выкупить за 300 тысяч золотых франков огромную виллу в Биаррице, где размещался филиал – до этого она была лишь арендатором.

Успех Коко отозвался эхом и в тогдашних модных журналах. С 1916 года «Лез Элеганс Паризьенн» публикует ряд ее моделей из джерси. Репутация дома, уже достигшая европейского масштаба, шагнула за океан. С 1915 года в «Харперс базар» уже можно было прочитать: «Женщина, у которой в гардеробе нет хотя бы одной вещи от Шанель, безнадежно отстала от моды». С 1917 года большинство клиенток великой кутюрье составляли уже американки, знавшие ее как «апологета джерси», а заокеанский журнал «Вог» отметил присутствие джерсовых платьев в апреле на Палм-Бич во Флориде. А «Харперс базар» заявил следующее: «В этом сезоне имя Габриель у всех на устах». Но у Габриель оказалось достаточно коммерческого чутья, чтобы заменить черные, бежевые и темно-серые тона, использовавшиеся для парижских моделей, на более живые, как, например, красно-бордовый и зеленый – для США, которые хоть и стояли на стороне союзников, все же были в неизмеримо меньшей степени втянуты в конфликт. Вообразим-ка себе огромный альбом, представляющий сотни моделей, задуманных Коко во время войны, – нас изумило бы немыслимое богатство фантазии. Возьмем только разнообразие материалов, которые она использовала: тут не только джерси, но и атлас, крепдешин, саржа, бархат, фай,[34] тюль, к ружево… Кроме того, она любила окаймлять свои наряды мехами… Но какими! Теми, что считались заурядными, как-то: кролик, крот или бобер. Это была своеобразная оппозиция привычно используемым в от кутюр дорогостоящим и куда более труднодоступным мехам вроде норки или соболя. Но, кроме очевидных экономических соображений, здесь следует учитывать и негативное отношение Коко к «богатым» материалам, которые, по ее мнению, бесцеремонно вторгаются в моду. В основе последней должны лежать чистота стиля, простота и сдержанность, а не выставленная напоказ пышность.

Что касается ее творений как таковых, то Коко не желала отстраняться от общих тенденций эпохи. Так, в 1917-м и до 1920 года она выставляет на продажу платья с более или менее ярко выраженным силуэтом «бочка», с боковыми складками, призванными расширить бедра. Но на всем, что она изобретает, лежит ярко выраженный отпечаток новых условий, в которых стали жить женщины. Среди новинок – целиком джерсовые куртки-труакары с джерсовыми же юбками крайне неопределенной формы; многочисленные «сафари» с глубокими карманами, чтобы в них было удобно засовывать руки; длинные и теплые шарфы… Такая концепция моды стяжала Габриель большой успех.

К несчастью, далеко не столь успешно складывалась ее личная жизнь. Ставший очень важной персоной, Бой все чаще вращается теперь в высшем обществе: французском, английском… Он честолюбив, да, крайне честолюбив! Для Габриель даже слишком честолюбив. Однажды, будучи в зоне действия войск, он наносит визит одной своей соотечественнице, герцогине Сазерлендской. Это была одна из самых знаменитых гранд-дам той эпохи, которых так замечательно описал Кокто в своей книге «Фома-самозванец»; эти дамы занимались организацией службы помощи раненым. Среди сестер милосердия он встретил молодую красавицу, которую прежде приметил в Лондоне. Звали ее Диана Листер, урожденная Рибблсдейл. Дочь и невестка лордов, она овдовела, едва выйдя замуж, – увы, слишком типичная для того трагического периода женская судьба! Не только знатность имени, но и правильность черт, кроткая нежность, бросающаяся в глаза хрупкость и постигший ее несправедливый удар судьбы глубоко взволновали душу Боя. Он даже мог вообразить себе, что любит ее – и, кстати, это его вполне устраивало. Официально предложив ей руку и сердце, он тут же получил согласие. Вот теперь он имел все, что хотел. Сделавшись женихом Дианы, он, хоть в его жилах и не текла голубая кровь, почти официально вошел в круг джентри. К тому же он получил назначение политического секретаря британской секции Большого межсоюзнического совета в Версале. Ну что спросишь с разночинца, которого всегда угнетала неясность обстоятельств его рождения?

Свадьба Артура с Дианой состоялась в октябре 1918 года у одного из ее знатных родственников – шотландского аристократа лорда Ловата в домовой капелле замка Бофорт в его вотчине в графстве Инвернесс. Замок этот словно сошел со страниц английского романа, действие которого происходит в викторианскую эпоху в аристократических кругах: вековые деревья, огромные луга со стадами овец, пруды, окаймленные утесником…

Но вернемся на несколько месяцев назад, в март 1918 года, когда Бой только что получил согласие на предложение руки и сердца. Надо было как-то известить об этом Коко… Только с глазу на глаз! Письмом хуже… Но, оказавшись с нею лицом к лицу, он увидел, сколь она чувствитель-на и ранима. У него сжалось сердце… Он не мог подобрать слов… Не находил их! Она должна была помочь ему в этой ужасной ситуации… Но все же ее терзали сомнения… Позже она признается друзьям: «Прежде чем он сказал слово, я все уже знала сама».

Она не уронила перед ним своего достоинства. Самолюбие обязывало ее сохранить свое лицо.

Но только за ним затворилась дверь, она вся отдалась своему горю. Вот теперь можно было выплакаться… И она час за часом ревела в три ручья не переставая. Да, конечно, она знала, что все так кончится, но… жила будто бы в неведении, и в итоге полученный ею шок оказался непереносимым.

Логическим следствием происшедшего должен был бы стать полный разрыв. Просто уйти, чтоб он ни о чем не знал… Было похоже, что мысль покинуть Габриель ни на минуту не оставляла его. Но как бы ни была тяжка рана, нанесенная ей решением ее возлюбленного, она была слишком влюблена в него, чтобы отказать ему от дома. Она искала ему тысячи оправданий… а ведь, прямо скажем, у них удивительно схожи характеры и судьбы! И Бой, и Коко имели счеты с унизительным прошлым. Вот откуда эта неистребимая тяга к социальному успеху и жажда выигрыша, поглощавшая всю их энергию. Кстати, не на эту ли перспективу они всегда направляли свое существование, каждый на свой манер? Так зачем же упрекать Боя в том, что он такой же, как она? Не рождены ли они затем, чтобы стать сподвижниками? Вот, наверное, какие мысли примирили Коко с неизбежностью дальнейших отношений с Боем…