Девятый час - Элис Макдермот

Тень навеса почти не приносила облегчения от зноя. Энни смотрела, как монахиня, достав носовой платок, вытирает пот с висков и над верхней губой. То, что монахини способны носить свои облачения в жаркие дни, особенно накрахмаленные нагрудники, закрывавшие подбородок и горло, переполняло Энни восхищением и некоторой гордостью, что они с Иллюминатой сумели сделать так, чтобы нагрудники приятно пахли – во всяком случае, в первые часы утренней духоты.

Выйдя во двор с постиранным бельем, свою собственную блузку Энни расстегнула на три пуговицы ниже, чем требовали приличия. Держа прищепки во рту, она мельком взглянула в вырез на свою грудь, когда вешала на веревку летние облачения монахинь. Без иронии или стыда она вспомнила, как приятно было прикосновение к ее коже его щеки.

Бедная сестра Жанна выглядела усталой. На лице у нее залегли морщинки, глаза запали. Она много дней работала вне стен монастыря и сейчас рассказывала о своих успехах: ослепшую вдову переселили в дом призрения Французских малых сестер, молодая мать с послеродовым маститом поправилась, ее младенец снова благоденствует. Платьица для первого причастия, которые Энни отбелила и заштопала, с большой радостью встретили в итальянской семье, где было семь дочерей – четыре собственных плюс три осиротевших кузины, – хотя одна из девочек решительно вознамерилась надеть к нему красные туфли. Сестра Жанна с сестрой Агатой дежурили у постели мистера Бэннистера, старого ветерана, старого холостяка, пока он не испустил дух, на что ушло четыре долгих дня. Но он умер не в одиночестве.

Энни, со своей стороны, рассказала, как познакомилась с новой президентшей комитета вспоможения, более милой и более молодой, чем миссис Макшейн. Та хотела собрать деньги, устроив не обычную вечеринку с бриджем, а обед с танцами в прекрасном отеле в центре города. Обе они поджали губы и приподняли брови – давнее молчаливое союзничество против дам из общества, которые творят столько добра. «Пустые вертихвостки», – говорили их гримаски.

Энни знала, что за спиной дамы называют ее «та бедная вдова», а в лицо ей они говорили: «Энни, дорогая».

– У тебя хотя бы полдня выдались свободные? – спросила сестра Жанна.

Энни кивнула.

– Ты же меня знаешь. Выбегаю глотнуть свежего воздуха, когда могу, – сказала она, процитировав сестру Люси.

Сестра Жанна кивнула. Молчаливая снисходительность к сестре Люси была их тайной с самых первых дней дружбы.

Они сидели в тени узкого навеса, а яркий солнечный свет неспешно скользил по белым рубахам на веревке. Над двором нависала черная громада монастыря, в каждом окне отражалось небо. Белые руки сестры Жанны покоились у нее на коленях. Энни видела следы собственных трудов на потертом рукаве ее одеяния: мелкие аккуратные черные стежки. У обеих женщин были золотые обручальные кольца. Энни ласково похлопала сестру по руке. Своего рода чудо, что она такая знакомая и гладкая, невзирая на годы тяжелой работы.

Они дружили так долго…

Энни кивком указала на дом.

– В какой комнате жила Сен-Савуар? – спросила она, и сестра Жанна с улыбкой подняла взгляд.

– На первом этаже. Вон в той, угловой.

Энни помнила, что ей это уже говорили.

– Когда она умерла, – негромко, с обычным своим детским изумлением продолжала сестра Жанна, – повеяло невероятной сладостью. Словно от роз. Я знаю, что уже тебе рассказывала.

Энни снова кивнула. В день, когда умерла сестра Сен-Савуар, ей скоро предстояло рожать. Был такой же жаркий, как сегодня, день. Утром сестра Жанна, как обычно, пришла в квартиру Энни со свежим молоком, чистыми простынями и спиртовой растиркой, чтобы как-то снять тяготы зноя. Не было никаких слез – они вдвоем только смеялись, пока маленькая монахиня обтирала раздутые лодыжки Энни холодной водой, и вдвоем думали о сестре Сен-Савуар на небесах: властная и гордая, вся ее боль позади.

Именно сестра Жанна предложила Энни дать ребенку при крещении имя старой монахини, чтобы у младенца была грозная покровительница.

С расширившимися глазами сестра Жанна описывала тем утром для Энни последний вздох монахини, его умиротворенность и то, как потом аромат святости залил притихшую комнату. Красота небес была в том аромате, сказала сестра Жанна. Слабый отблеск… того, что обещано. Столько небесной красоты, произнесла исполненная восторга сестра Жанна, сколько мы способны снести на земле.

Энни нисколько не сомневалась в истинности рассказанного. Сестра Жанна не смогла бы солгать. Но сама Энни была склонна соотносить подобные чудеса с рациональным миром. Сестра Сен-Савуар умерла в июле. Окна, конечно же, были открыты, а если и не были, то сестра Жанна, державшаяся за старые суеверия, распахнула их, едва старая монахиня скончалась. И конечно же, где-то поблизости цвели розы. Энни думалось, что сама сестра Сен-Савуар, пренебрегавшая любыми суевериями, сказала бы то же самое.

Глядя на окно комнаты (интересно, чья она теперь?), Энни сказала:

– Ты пришла сказать, что я должна отпустить Салли.

– Пусть попытается, – откликнулась сестра Жанна.

– Можно подумать, я как-то могу ее остановить.

Рассмеявшись, монахиня подняла их сплетенные руки к губам (губы у нее были теплые и сухие), поцеловала костяшки пальцев Энни и опустила все еще сплетенные руки себе на колени. Она подняла глаза и чуть повернула голову, чтобы проникавшие через плющ лучи могли добраться до ее лица.

– Я собиралась вступить в миссионерский орден, – сказала она, – но когда мое послушничество завершилось, Бог попросил меня пойти к бедным, чтобы за ними ухаживать. Мой исповедник предложил орден Французских малых сестер, но записал мне не тот адрес. – Она рассмеялась. – У него было так много дел – я про святого отца, – и я его не виню. Вот так я и явилась сюда. Когда до меня дошло, какую ошибку я совершила, сестра Сен-Савуар сказала: «Божья воля». И я осталась там, куда Он меня привел.

– Но не в Чикаго же, – откликнулась Энни.

– По мне, это было как на Луну, – возразила сестра Жанна. – Я никогда раньше не бывала в Бруклине. Я выросла в Бронксе.

Энни взглянула на монахиню. Так много о своей жизни в миру Жанна еще никогда не рассказывала. Это не Иллюмината с утомительными байками из ее детства. Энни задумалась: а где они теперь, где члены ее семьи из Бронкса? Уж конечно, были мать и отец, возможно, братья и сестры… Они все мертвы или просто о них никогда не говорят? И есть ли разница? Энни окинула взглядом щуплую фигурку сестры Жанны: узкие колени, детские черные ботинки аккуратно зашнурованы и едва-едва достают до реденькой травы под ногами. Она спросила себя: что убедило эту девочку затвориться в одинокой жизни, полной тяжкого труда, что заставило ее поверить, что она способна на столь долгую жертву, – она же такая крошечная, такая мягкая и нежная, никакого опыта или подготовки, никакого представления о том, что найдет в этой части мира, не говоря о том, что ее ждало в скрытых от посторонних глаз комнатенках самых отчаявшихся обитателей огромного города. Что подтолкнуло ее считать, будто она способна вынести такую жизнь?