Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943-1945 гг - Евгений Фокин

Сквозь грохот разрывов на высоте до меня долетел боевой клич: «Ура-а-а!» Бегу, пот заливает глаза, ртом жадно глотаю льдистый воздух. Хочу кричать и не могу, во рту сухо, лишь толчками в висках стучит кровь. Наконец, и я надрываю легкие, тоже истошно кричу: «Ура!»

Вижу высунувшихся из траншеи немецких автоматчиков, ведущих по нас огонь. Они бросают в нас гранаты с длинными ручками. Одну, подкатившуюся ко мне под ноги, удачно отбиваю носком сапога. К счастью, глубокий снег вбирает основную массу осколков. Упрямо иду на сближение с фашистами, засевшими в траншее, но краем глаза вижу и своих товарищей.

Теперь все завертелось в каком-то сатанинском водовороте. Автоматные очереди с близкого расстояния рвут над головой воздух. Вижу опорожняющих по мне снаряженные магазины немцев. А я бегу как заговоренный. Автоматически выхватываю из-за пазухи куртки одну за другой гранаты, зубами вырываю чеку и с силой швыряю их в траншею. Бью по автоматчикам экономными короткими очередями, вкладываю в них всю свою злость и ярость. Увидев справа от себя пулемет, стоящий на треноге, устремляюсь к нему. Оба пулеметчика увлечены боем и пока меня не замечают. Но я хорошо вижу, как пулемет безостановочно и деловито жует ленту. Автомат бешено дрожит в руках. Я иду на сближение. Все вокруг потонуло в хаосе разрывов, в пулеметной и автоматной стрекотне. Вижу убегающих по траншее врагов и своих товарищей с перекошенными, белыми как полотно лицами, широко раскрытыми, ошалелыми глазами, неистово кричащих во всю мощь своих легких, жадно, по-рыбьи глотающих ртами воздух. Они бегут к передней траншее, стреляя на ходу.

Первая траншея наша! Не задерживаясь, бежим дальше. Немцы по ходу сообщения устремляются в блиндаж, мы — за ними. Но не тут-то было. Из блиндажа враги огрызаются огнем автоматов. Едва успеваю отскочить в сторону. Только мелкие комья мерзлой земли бьют в лицо. Вот и Саша достигает блиндажа и сверху, в отверстие трубы печурки, из которой еще курится легкий парок тепла, молниеносно опускает противотанковую гранату. В тот же миг внутри глухо ухнуло, перекрытие в несколько накатов со стоном слегка поднялось и, жалобно скрипнув бревнами, тяжело осело. Врываемся в блиндаж: крошево тел и клочки обмундирования, снаряжения, исковерканного оружия. Пулей выскакиваем обратно. По глубокому ходу сообщения поднимаемся на земляную ступеньку между блиндажом и другой траншеей. Бегло оглядываюсь по сторонам и кричу:

— Вперед!

— Не торопись, командир, перевязаться бы надо, — слышу басок Саши.

— Кто ранен? — озабоченно оборачиваюсь на голос.

И только теперь вижу свое воинство в сборе, сиротливо примостившееся на ступеньке, с которой, к счастью, удобно вести огонь. Нас оказалось всего четверо. Это все, что осталось от стрелкового взвода, моих товарищей-разведчиков и группы артиллеристов. Не густо, с сожалением и болью подвел я первые итоги боя. Бросив взгляд на повернувшегося ко мне спиной товарища, увидел косой разрез на куртке, тянувшийся через левую лопатку. Рядом пристроились два пехотинца. Один молодой, не солдат, а солдатик, почти мальчишка, штык его винтовки на целую четверть громоотводом торчал над головой. Подвижный, как живчик, он беспокойно крутил головой и округлившимися от страха и любопытства глазами озирался по сторонам. Второй — лет сорока пяти, худой, давно не бритый. Он молча показал мне рукав, и я увидел, как из него тонким ручейком сбегала струйка крови.

— Перевязываться, но побыстрее. Шевелись, ребята! — почему-то начал я подгонять их, ведь надо двигаться вперед, но двоим нужна немедленная перевязка, да и не оставлять же их одних.

— Это мы мигом, — чуть не хором ответили раненые.

Сменив опорожненный магазин на снаряженный, кладу автомат на бруствер и торопливо лезу за своим индивидуальным пакетом в карман.

— А ты что смотришь по сторонам, — выговариваю молодому пехотинцу, — помогай товарищу!

Несмотря на мороз, раненный в спину Саша начинает торопливо раздеваться до пояса. Я ему усердно помогаю. Замечаю, как его белое мускулистое тело на морозе начинает быстро покрываться гусиной кожей. Гляжу на среднего роста, крепенького, лобастого солдата, с простым крестьянским лицом, еще не знавшим лезвия бритвы, с паутинками мелких от ветра и солнца морщинок. Он, как изваяние, стоял на только что отбитой у врага кромке переднего края. Рывком вскрываю индивидуальный пакет и готовлюсь к перевязке. Осторожно прикасаясь, прикладываю к ране подушечку бинта, жадно впитывающего кровь. Блеснула сахарной белизной кость лопатки. Фиксирую бинт за плечо и быстро начинаю накладывать давящую повязку.

— А у меня ничего не получается, — слышу расстроенный голос молодого солдата. Передаю конец бинта Саше в руки и поворачиваюсь к пехотинцам. Лицо раненого посерело, на лбу проступили две четко обозначившиеся морщинки. Губы посинели, самого бьет дрожь. Кожа лица ощетинилась волосками, и казалось, что и внутри у него все оцепенело, замерло. Лишь кадык, как поршень, ходил на тощей шее вверх-вниз, выдавая волнение солдата. Рукав гимнастерки от локтя и ниже был обильно пропитан кровью. Быстро делаю надрез у плеча, затем рывок, и рукав гимнастерки с треском отрывается. То же самое повторяю и с двумя нательными рубахами. Предплечье оголено. Слегка приподнимаю и отвожу в сторону его руку и вижу, как из ранки, пульсируя, тонкой струйкой бьет кровь. Делаю два-три оборота бинта, передаю его молоденькому пехотинцу, а сам снова бросаюсь на помощь к Саше.

Теперь двое из нас бинтуют, а двое наблюдают за обстановкой. И вдруг почти одновременно тихо, чуть ли не шепотом, произносят:

— Немцы!

Я прекращаю бинтовать и хватаюсь за автомат, торопливо ища их глазами. Но пока не вижу.

— Не туда смотришь, — неестественно спокойно произносит Саша, — они рядом. Из входа в блиндаж наблюдают за нами. Не туда смотришь, бери левее и ближе.

Теперь их вижу и я. Их человек восемь — десять. Видны только головы и плечи. Смотрим молча друг на друга — они на нас, мы на них.

— Это — наши, — выдавливаю наконец из себя. Нас кто-то опередил. Я уже был готов утвердиться в своем мнении, как люди, стоящие у входа в блиндаж, выскочили и устремились в тыл. Теперь ясно — немцы, но без оружия. Они, по-видимому, побросали его в первой траншее. Не целясь, навскидку даю две-три очереди. Один из бежавших через десяток шагов падает, два других на миг останавливаются, словно натолкнувшись на невидимую стену, потом снова начинают удаляться, хотя и не в том темпе, и быстро скрываются в траншее.

— За мной! — кричу я и бросаюсь к упавшему немцу.

Он лежит на животе, поджав под себя согнутую в локте правую руку. Пистолет достает — мелькнуло в голове. С ходу прыгаю на него всей тяжестью своего тела, нанося сапожищами сильный удар в изгиб локтя. Не дав врагу опомниться, броском переворачиваю его на спину. На меня, не мигая, смотрит молодой темноволосый симпатичный немец, лет двадцати пяти, в расстегнутой куртке, без головного убора. Автомат кладу справа, молниеносно хватаю его за руку и непроизвольно поднимаю полу мундира, но тут же ее одергиваю. Увиденное мною было ужасным, автоматная очередь стеганула по пояснице, а теперь сквозь пальцы рук, схватившиеся за разорванный живот, обильно шла кровь. Немец, по-видимому, умирал и, находясь в шоковом состоянии, не проронил ни слова. Это был один из моих ненавистных врагов, а вот чувства неприязни, злорадства я к нему не питал. Да и времени было в обрез, не до эмоций. Из одного кармана мундира выхватываю два индивидуальных пакета — вдруг пригодятся — и торопливо сую их за борт телогрейки. Из прорези второго достаю солдатскую книжку и молитвенник. Не успеваю убрать их, как слышу над ухом скорее не голос, а какой-то всхлип: