Дорога на Ксанаду - Вилфрид Штайнер

Что же я все-таки здесь делаю? Я сошел с ума? И что только привело меня сюда? Если мне снится комната, которую я связываю со сгнившим на проклятом Хайгейтском кладбище поэтом сто шестьдесят лет назад, и если прекрасная бледная дама, о которой я не могу не думать, что она годится мне в дочери, каждый раз дает мне понять, что я небезразличен ей, и я, следуя ее совету, поехал сюда, тогда даже такому дураку, как я, должно было стать понятно — она настояла на моей поездке лишь для того, чтобы я убрался подальше.

Даже если эта комната и в самом деле имеет отношение к Колриджу и если к тому же эта постройка все еще существует, то как я должен себя вести, чтобы все-таки найти ее?

— Вы не можете войти сюда без экскурсии, — сказала дама в национальном костюме насыщенного зеленого цвета.

Я не стал спорить с ней — фигура, стоящая в дверях особняка «Дав», была выше меня на целую голову. К тому же тень, отбрасываемая ее руками на ступени, была толщиной со ствол дерева. Под брошью в виде желудя висел бейдж: «Жанет».

— Я с удовольствием заказал бы экскурсию для себя одного, — сказал я в полной готовности к полету через палисадник. Интересно, какова цена привилегии быть сопровождаемым? Она, тут же выбив чек на пять фунтов, сказала:

— Стоять здесь! — И исчезла за входной дверью в замок.

Мои надежды найти за дверью желаемую комнату оставались в рамках приличия. В Грасмире Колридж бывал только в качестве гостя. И если именно здесь дружба Колриджа и Вордсворта переживала свою наивысшую точку или, наоборот, ее упадок, то в моих представлениях та самая комната должна была находиться где-то под крышей культового сооружения Вордсворта, ибо особняк «Дав» оставался не чем иным, как культовым сооружением, даже по прошествии двух сотен лет.

Как только вокруг меня собралась толпа людей, достаточная для проведения экскурсии, дверь в особняк открылась.

Мы живенько протопали мимо Жанет, сгруппировались вокруг нее в первой комнате и начали внимательно слушать монолог. Изначально дом служил гостиницей, которая называлась «Dove and Olive Branch»,[90] рассказывала Жанет, и только за несколько десятков лет, перед переездом семьи Вордсвортов в 1799 году, гостиницу перестроили в дом. Потом началось восхваление личности Вильяма, пелись дифирамбы его несравнимому величию, и, как водится, все это разбавлялось байками и забавными историями о жизни семьи. Когда Жанет начала оценивать роль «Лирических баллад» в английской литературе, тоном тайного идейного лидера секты в первый раз прозвучало имя Колриджа.

— Это был человек, заслуживавший сострадания и неприспособленный к жизни, — так звучал ее диагноз, — но, безусловно, одаренный.

Мы поднялись наверх в рабочий кабинет.

На письменный стол Вильяма молодцы в национальных костюмах водрузили вазу с нарциссами — намек на известнейшую поэму поэта. Я увидел что-то непоследовательное, однако в буклете стояло «there's more to Wordsworth than Daffodils».[91]

Жанет продолжала петь дифирамбы, я слушал ее вполуха и просматривал книжные полки на противоположной стене. Письменные приборы, портмоне, портреты, даже коньки — настоящий шкаф реликвий.

Аптекарь написал на этикетке черной тушью «Кендал блэк дропс». И эти три слова вызвали в моем воображении картину с обезображенным лицом. Лоб покрыт черными пятнами, глаз почти не видно из-за одутловатых щек. Так выглядел Колридж по возвращении с Мальты. Лауданум изменил его — даже Дороти не сразу узнала поэта.

«Никогда прежде, — пишет она Саре Хатчинсон, — я не испытывала такого шока, как при взгляде на него…»

Кресло-качалка в углу так называемой комнаты сестры Вордсворта было, несомненно, подделкой, даже несмотря на заверения Жанет. Но тем не менее я сразу же увидел Дороти, сидящую в этом кресле. Это было в сентябре 1833 года на Ридал-Маунт. Дороти парализовало от страха. На коленях (не столько для видимости, а скорее из-за беспомощности) у нее лежали журналы, которые туда привезла ее семья. Дороти была не в состоянии даже почувствовать очки, которые ей вложили в руку. Собачка, сидевшая у ее ног, чучело или живая, теперь не скажет никто — приносила для нее самой меньше пользы, чем для художника С. Кротвэйта, которому на этой картине особенно хорошо удался чепец старой дамы.

Почему я не остановился, а побежал вслед за Жанет и остальными экскурсантами? Но тем не менее я замер на пару с моим страхом перед комнатой для гостей. А что, если за дверью окажется та самая комната?

— Если ты не будешь целиком и полностью принадлежать мне, — сказала Дороти из-под своего чепца, — то я поиграю тебе и твоей женушке на нервах, по крайней мере с наставлениями.

Такого Дороти не могла сказать. О да, это точно был мой голос. Во всяком случае, Жанет повернула свою черепушку, схватила меня за руку и повела наверх к витрине. За стеклом стоял гарантированно оригинальный чайный сервиз семьи Вордсвортов. На воображаемом экране я увидел Вильяма в движении, в стиле раннего немого кино, который бросился в ноги Дороти.

— Прости меня! — кричит он, а на экране появляется кадр с его словами: «Прости меня ради всего святого! Прости, что я завладел твоей женственностью. Выходи замуж, пожалуйста, выходи замуж!»

В следующем эпизоде журналы Дороти приклеиваются к подошвам его ботинок. Вильям падает на спину, пытается отодрать их от ног, чтобы отнести своему издателю. Но с подошв с ужасной болью сходит кожа и начинает струиться кровь прямо на семейный пол Вордсвортов. Дороти садится на колени и вытирает пол своим чепцом, потом рвет блузу на тряпки, чтобы перебинтовать раны Вильяма.

— Смотрите спокойно все, что хотите, — говорит Жанет, держа меня при этом за мочку правого уха, — мы вернемся за вами, когда придет время.

Я немного вспотел, делая первый шаг в комнату для гостей. Все остальные были уже там. Жанет перечисляла всех именитых гостей. Я же приклеился к штукатурке еще в прихожей. Услышав имя Саути, я все еще медлил, а Де Квинси прозвучал для меня как сигнал для старта. Я втиснул свой жир через дверной проем, открыл глаза…

Ничего. Конечно. Ничего похожего. Даже ни одной детали из моих снов, не говоря уже о трапециевидной форме комнаты.

— И наконец. — сказала Жанет, — здесь бывал сэр Вальтер Скотт, создатель Айвенго, желанный гость в этом доме. Нигде во всей Англии он не чувствовал себя так хорошо, как здесь.

— Сам он, правда, — сказал я, пародируя интонацию экскурсовода, — думал немного иначе.

И хотя я считал абсолютно дурацким использование эффекта внезапности, тем не менее я не упустил такой возможности и ткнул носом рассерженную общину Вордсворта в историю посещений Скотта.

— Ваш Вордсворт, — вешал я, — бесспорно, самый одаренный среди прочих заурядных современников Самюэля Тейлора Колриджа, жил по принципу plain living but high thinking,[92] что сказывалось как на милых и простых стихах, так и на скудности его трапезы. Особенно на той, которая для британцев означала свет в их тарелках, — на завтраке.