Пурпурное сердце - Кэтрин Хайд

Мэри Энн произносит:

— Она…

Майкл прикладывает палец к губам.

— Спит, — шепчет он.

Он нежно убирает плечо из-под ее головы. Садится на краешек кровати и обувается. Потом легонько целует Милли в лоб.

— Теперь можно идти, — тихо говорит он Мэри Энн. — Думаю, мы здесь больше не нужны.

Он оглядывается через плечо. Один долгий прощальный взгляд.

Он не был рядом с матерью, когда она умирала, его настоящая мать. Он был так молод, и все казалось таким нереальным. Он никак не мог усидеть на месте возле ее кровати и при первой же возможности выскочил из комнаты.

Он выходит с низко опущенной головой, чтобы все эти незнакомые люди вокруг не увидели, что он плачет.

Я сейчас в 1942-м. На кухне вместе с матерью. Только она не видит меня. И не слышит меня. Но она чувствует, что я рядом. Какая-то ее часть уверена в этом наверняка. Именно она радуется моему— обществу, хотя и упорно отказывается задавать мне вопросы.

Раздается стук в дверь в передней.

Она закрывает кухонную дверь и садится за стол. Запирается на кухне одна. Конечно, не считая меня. Она захлопнула дверь, отпрянув от нее. Как будто то, что находится за дверью, может ужалить.

Она права.

Она перекладывает это на плечи отца — открыть дверь. Встретить новости. Потому что именно та ее часть, которая знает, что я рядом, знает и о том, что означает этот стук в дверь. Ведь я могу быть рядом, только если новости за дверью очень плохие. Хуже которых не может быть.

Она сидит выпрямившись, вся в ожидании. Ее лицо непроницаемо. Мне кажется, она ищет в себе силы принять неизбежное. Или способ сделать так, чтобы все оказалось неправдой.

Через пару минут такого ожидания в кухню входит отец. У него все написано на лице. Поэтому она на него не смотрит. Он подходит к ней. Пытается коснуться ее плеча. Она не позволяет и резко отстраняется от него. Отец начинает вышагивать взад-вперед по видавшему виды, но чистому линолеуму.

Мой отец не знает, что я здесь. Ему это не дано.

— Милли, — говорит он. Интересно, удивится ли он тому, что она уже все знает. — Милли, — повторяет он.

Она качает головой.

НЕТ.

— Милли, это об Уолтере.

Покачнувшись, она чуть не падает в обморок.

Знаете, что я делаю? Я пытаюсь подхватить ее.

Я все еще не приспособился. Это нелегко сделать. Ты думаешь, что у тебя тело юноши. Ты так привык к нему. Но вот ты возвращаешься на кухню и пытаешься сделать простейшую вещь — не дать матери упасть со стула. Удачи тебе, сынок. Ты мертв. Привыкай.

Отец подхватывает ее и помогает усесться на стуле.

В это время она произносит вслух: «Нет».

— Я должен сказать тебе.

— Нет.

Отец плачет. Я никогда не видел отца плачущим. И никогда не думал, что доведется это увидеть. Такого пункта не было в списке предоставленных мне возможностей.

— Милли, — говорит он, — это…

— Нет! — Теперь это крик. Она кричит так громко, что он отпрыгивает в испуге. Она закрывает уши руками, чтобы больше ничего не слышать.

Отец сдается и оставляет ее одну.

Она роняет голову на стол.

Я накрываю ее собой.

Видите ли, не имея тела, я могу принимать любую форму. И могу занимать любое пространство, какое только захочу. Я могу быть одеялом. Могу укрыть ее, как пледом. Я могу пролиться дождем на ее голову. Могу служить ей светом, могу купать ее в себе, пока она не почувствует, что к ней возвращается тепло.

Не верь этому полностью, мама, говорю я ей. Я не умер и не исчез. Это только половина правды.

Я укрываю ее надолго. На несколько дней. Пока я не буду знать, что она выживет.

Теперь сцена меняется. Я все еще на кухне с матерью, но в другой обстановке. Мы сидим за столом на противоположных концах и смотрим друг на друга. Оба спокойны и умиротворенны.

Комната та же и в то же время не та. Мы как будто вовсе и не здесь. И это еще одна особенность той, другой стороны. Нет никакого пейзажа. Если вам нужен какой-то фон, выбирайте сами. В моем варианте Милли около сорока. И вокруг нас много-много окон.

Кухня наполнена какой-то особой белизной. Она яркая, но не режет глаз. Разумеется, глаза не то чтобы наши.

После визита Майкла в богадельню прошло уже довольно много времени.

Она говорит:

— Уолтер. Мне сказали, что тебя убили на войне.

— Да, убили, — говорю я.

— О. Это правда.

А потом мы просто сидим рядом, пропитываясь этой белизной. Проходит несколько минут, несколько лет. Трудно сказать. Да и незачем.

— Сейчас это не так уж важно, — говорю я, — правда?

Морщины на ее лице разгладились. Глаза уже не затянуты облаками. Они расступились. И даже тени не осталось от них.

— Это важно, — говорит она. — Просто теперь не кажется таким уж неправильным.

— Понимаешь, я пытался объяснить тебе H это трудно.

— Ты все сделал прекрасно, я поняла все, что ты сказал. Ты был прав. Все, что ты рассказал о смерти, оказалось правдой.

— Многолетний опыт, — говорю я.

Это одно из преимуществ скоропостижного ухода. Всем, кого ты оставляешь, когда-нибудь понадобится твоя помощь. Ты овладеешь всеми необходимыми навыками, чтобы помогать близким. Рано или поздно.

Из окна такси он смотрит на незнакомый город, проносящийся мимо.

— Неужели здесь мы жили все те годы? Я не узнаю этих мест.

— Все меняется, — говорит она. — За сорок лет многое может измениться. Завтра я свожу тебя на набережную. Это поможет тебе вспомнить.

— Мэри Энн? А мой голос похож на его?

— Нет, — говорит она. — Вернее, не совсем. Ты говоришь в похожей манере. Но у него был более низкий тембр. Я не думаю, что это была ошибка с ее стороны, если ты это имеешь в виду. И дело не в том, что она плохо видит. Я думаю, она тебя знала.

Он глубоко вдыхает морской воздух, наслаждаясь запахами океана.

— Воздадим должное людям, которые поднялись над реальностью. Что бы мы делали без них? — Он приглаживает растрепавшиеся волосы, подумывая, не сделать ли ему в самом деле стрижку. — Для Эндрю это проблема. Он слишком большой реалист.

Впрочем, он знает, что исключительность Милли связана не с тем, что она пребывает вне реальности. Она приблизилась к той черте, за которой смогла разглядеть то, что от большинства людей ускользает.