Дочь палача и театр смерти - Оливер Петч

– О, благодарю, но в этом нет нужды, – ответил Лехнер с улыбкой. – Дабы не утруждать вас, мы привезли с собой и орудия. Допрос, пытка, поиск доказательств… Для этого у нас есть все необходимое.

Секретарь обернулся к солдатам и палачу и показал на несколько сундуков, привязанных на запятках кареты.

– Разгружайте! – приказал он. – Уверен, настоятель Эккарт будет рад, если мы по возможности скорее закончим это дело.

– Но это… – начал настоятель, вцепившись в свой крест. – Это неслыханно. Пытка в монастыре…

Куизль взялся за тяжелый сундук и одним движением стащил его с кареты. Когда он проходил с тяжелым грузом мимо растерянных настоятеля и судьи, рот его скривился в усмешке.

– Я быстро управлюсь, – пообещал палач. – А вам, господа, почему бы еще не помолоть языками? Грязную работу мы возьмем на себя.

* * *

В скором времени Куизль стоял перед тяжелой дверью, запертой на засов. Монахи неохотно показали ему дорогу в пивной погреб, который представлял собой длинный, освещенный факелами коридор с раздельными нишами. По большей части в них хранились бочки и высушенный овес, но самая дальняя была свободна. В двери на уровне глаз имелось зарешеченное окошко, так что Куизль смог заглянуть в тесную камеру. На грязной соломе лежал парень лет двадцати, высокий и со светлыми растрепанными волосами. Похоже, это и был Ганс Гёбль. Услышав шум за дверью, юноша вскочил.

– Святоши чертовы! – крикнул он и дернул решетку. – Выпустите меня, я невиновен! Богом клянусь, я невиновен!

– Затем я и здесь, чтобы выяснить это, – ответил Куизль низким голосом.

Ганс испуганно отшатнулся. Якоб отодвинул засов, отворил дверь и сам занес в камеру тяжелый сундук, окованный железом, пока двое солдат сторожили выход. Затем дверь со скрипом закрылась, и палач с юношей остались наедине.

– Что… что это? – спросил Ганс, явно сбитый с толку, и показал на сундук. – И кто вы такой?

Палач молча передвинул сундук в угол, поднял крышку и стал раскладывать свои орудия на каменном, покрытом мышиным пометом полу: тиски для пальцев и голеней, длинную кочергу, клещи, железную воронку…

Тогда Ганс понял. Глаза у него вспыхнули, руки бесконтрольно задрожали. Тем не менее парень старался сохранять достоинство.

– Боже милостивый… – прошептал он, затем медленно, словно в трансе, сполз по стене и снова уселся на солому.

Куизль так и не произнес больше ни слова. Он знал, что во время допроса наилучших результатов можно достичь еще до пытки. По этой причине арестованным сначала показывали все инструменты, один за другим. Собственная фантазия зачастую оказывалась худшей пыткой.

– Конечно, в Шонгау у меня этого добра побольше, – начал Куизль негромко, счищая с клещей присохшую кровь. – Дыба, «испанский осел», цепи, «дрянная Лиза»[7]… Но, думается, мы и этим вполне обойдемся. А может, нам вовсе и не потребуется ничего. Все зависит от тебя. Что скажешь?

Только теперь Якоб взглянул на пленника. Палач был в своем черном одеянии и кожаной безрукавке. Для пущего эффекта он натянул капюшон на лицо, так что виден был лишь его крючковатый нос. Куизль терпеть не мог этого маскарада, однако понимал, что таким способом мог избежать самого ненавистного в своем ремесле: причинять кому-то боль без необходимости.

В Шонгау люди, которые несли от руки Куизля заслуженное наказание, в большинстве случаев были виновны. Якоб видел это по их глазам, суетливым движениям, по капелькам пота на лбу. Зачастую доказательства были неопровержимы – например, когда вор или грабитель был пойман на месте преступления. Все, что в таком случае требовалось, – это признание. Поскольку без него не мог быть вынесен приговор, так гласил закон.

Всякий раз Куизль надеялся, что первый его выход вселит в человека такой ужас, что второго уже не потребуется. Похоже, в этот раз он добился желаемого эффекта. Ганс, такой гордый еще минуту назад, сломался. Он спрятал лицо в ладони и заплакал. Тогда Куизль перешел к следующему шагу.

– Тебе лишь нужно сказать правду, – проговорил он сочувственным голосом. – Тогда ты избавишь себя от страданий. По крайней мере, в этом мире.

Тут он подошел к самому главному. Если пленник сейчас откроется, Куизль позовет секретаря Лехнера, тот запишет признание в протокол и допрос будет окончен. Но в глубине души Якоб понимал, что все будет не так просто.

– Это не я! – всхлипнул Ганс. – Клянусь всем, что свято для меня!

– Люди утверждают иначе, – возразил Куизль. – Говорят, вы с Домиником были в ссоре из-за роли Иисуса. Ты даже угрожал ему и украл у него страницу с текстом.

– Не крал я этой проклятой страницы! – взвыл Ганс. – Понятия не имею, как она оказалась у меня в комнате. Просто лежала среди остальных листов! Да, мы не ладили, это правда. И я, бывало, оскорблял его. Но клянусь, я не убивал его!

– Тогда помоги мне выяснить, кто это сделал, – попросил Куизль. – Пойми, мне хочется поверить в твою невиновность. Но для этого ты должен кое-что рассказать мне. У Доминика были враги? Я имею в виду, кроме вас, Гёблей?

Ганс пожал плечами и перестал всхлипывать. Очевидно, он ухватился за протянутую ему соломинку.

– Доминик был тихоней, – проговорил парень, запинаясь. – Малость не в своем уме, но никого не трогал. У таких не бывает врагов. Но он был из Файстенмантелей.

– А у Файстенмантелей врагов хватает? – продолжал расспрашивать Якоб.

Ганс кивнул.

– Конрад Файстенмантель подмял под себя половину местных резчиков. Он назначает цены, а если кому-то не нравится, тех он быстро разорит. Просто сделает так, чтобы упрямый резчик остался без покупателей. Файстенмантель до тех пор сбивает цены, пока упрямец не сдастся. Тогда он выкупает их мастерские и отдает кому-нибудь из приезжих батраков.

– А есть такие, кого Файстенмантель недавно разорил? – спросил Куизль и шагнул ближе к пленнику.

Он понимал, что сейчас самое время позвать на допрос Лехнера. С другой стороны, парень, похоже, готов был открыться, проникшись доверием к палачу. Доверием, которое легко было утратить. Вот и сейчас Ганс помедлил.

– Есть такие, кого Файстенмантель недавно разорил? – снова спросил Куизль. – Говори же!

Ганс покосился на тиски и клещи, грозно сверкавшие в свете факелов, и сглотнул.

– Се… семейство Айрль, – проговорил он тихо.

– Кто это такие? Ну, выкладывай же!

– Когда-то они были самыми известными резчиками, – ответил Ганс. – Очень талантливыми. Они получали заказы от крупных монастырей, из Ротенбуха, Штайнгадена, даже из Аугсбурга. Но проклятая чума высекла почти весь их род. Остались только старый Йоханнес Айрль и его сын Ксавер. Когда Йоханнес умер, Конрад Файстенмантель постепенно оттеснил Ксавера от дел. В декабре тот уступил мастерскую и в жуткие морозы покинул деревню. Говорят, он бродит по округе мелким лоточником. Другие видели, как Ксавер браконьерствует в горах. Перед тем как уйти, он проклял Файстенмантеля и всю деревню.