Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов - Ханна Ротшильд

Кто-то воспринял симфонию как политический манифест, кто-то – просто как замечательный джаз, Ника же услышала призыв.

– Я поняла: мне следует быть там, где эта музыка. Вот что мне суждено. Я должна как-то быть к ней причастна. Призыв был отчетливый и недвусмысленный. И вскоре я убралась из Мексики. Да, самый что ни на есть настоящий призыв. Странная штука.

Я пыталась осмыслить это заявление в свете семейной истории. У прежних поколений Ротшильдов призвание безусловно было – финансовое. Вся семья объединилась в усилии выстроить огромный банк. Их обвиняли также в распространении «культа материального». У брата Ники и у сестры Мириам тоже обнаружилось призвание – к науке. Возможно, думала я порой, и жизнь Либерти сложилась бы счастливо, обрети она эту великую страсть. И если бы Чарлзу позволили следовать призванию, быть может, его жизнь не завершилась бы так страшно? Слова Ники о призвании могли обозначать эту наследственную склонность зацикливаться до степени одержимости. Я видела, как Ротшильды – в том числе моего поколения – способны «фиксироваться» на чем-то и следовать за этой мечтой решительно, целенаправленно и неумолимо.

Ника не сразу поняла, как ей откликнуться на призыв. Она все еще жила в Мексике, Жюль по-прежнему был погружен в эту «идиотскую» жизнь дипломата. «Атмосфера» в доме становилась все хуже, Ника изобретала предлоги, чтобы вновь и вновь отлучаться, ездить в Нью-Йорк. В одну из таких поездок она случайно услышала обрывок музыки – и тогда ее жизнь изменилась раз и навсегда.

– Я собиралась обратно в Мехико, мы там жили – году в 1948-м или 1949-м, – повествовала Ника, – и я заскочила по пути в аэропорт к Тедди Уилсону попрощаться.

Тедди был одним из тех друзей, кто посылал Нике пластинки. На этот раз он спросил, слыхала ли она о молодом человеке, Телониусе Монке, – только что вышла его первая пластинка.

– Я понятия не имела, кто такой этот Телониус. Тедди галопом умчался добывать пластинку, потом вернулся и поставил ее мне. Я ушам своим не поверила. Никогда ничего подобного не слышала. Наверное, раз двадцать подряд ее прослушала. На самолет опоздала. И вообще не вернулась домой.

С годами эта история вошла в джазовый фольклор: «Слыхал про безумную баронессу, которую околдовала песенка?» К примеру, Стэнли Крауч первым делом выдал мне именно этот анекдот, когда мы жарким майским днем начали в Нью-Йорке «разговор» (скорее, монолог), затянувшийся на четыре с половиной часа. Крауч порой прерывался лишь затем, чтобы большим белым платком промокнуть лоб, – и продолжал выкладывать свои неисчерпаемые, так мне казалось, сведения.

– Она сказала мне, что у Тедди Уилсона была эта пластинка и он предложил ей послушать. – Крауч в изумлении покачал головой, припоминая подробности. – Сказал, что она услышит уникальную вещь. Поставил ей «Около полуночи», а она, как она говорила, никогда не слышала подобного звука, такого звука и чувства, и она просила его ставить пластинку снова и снова, это, как она утверждает, было похоже на колдовство, наложенное винилом заклятие, только заклятие само по себе не действовало, ты сам должен был ему помочь. Сам. Только ты – и никто другой. Она все глубже в это погружалась с каждым разом, слушая эту пластинку. Музыку объяснить невозможно, никто не скажет, в какие края эта песня ее перенесла, но одно она знала твердо: ей нужно познакомиться с парнем, который написал эту песню.

Вдруг за окном гостиничного номера вспыхнул свет. Грузовики, вывозящие мусор, прогрохотали по мостовой, звенели пустые баки. Полицейский автомобиль пронесся по направлению к центру, сирена завывала, точно настойчивый, бессовестный комар. А я, не замечая ничего вокруг, проигрывала тот диск снова и снова, пыталась понять, что в нем удивляет больше: та простота, с какой Ника рассказывает, – будто нет ничего естественнее, чем опоздать на самолет, бросить мужа и детей лишь потому, что ты услышала песенку, – или ее спокойная уверенность, словно она указывает незнакомцу дорогу к ближайшей достопримечательности.

Я закачала «Около полуночи» в свой айпод и стала слушать – слушать по-настоящему, как в первый раз. Не самая типичная для Монка композиция, но в этом человеке и в его музыке мало что назовешь типичным. Печальная, медленная, с сексуальным звучанием баллада, приправленная капелькой блюза и даже страйда. В начале дивное соло на трубе, затем вступает пианино, какое-то время играет на пару с рожком, мелодия перелетает от духовых к ударным и обратно, пока труба не отступит на второй план и до конца будет подыгрывать основной теме – и она, и струнные, и барабаны. Трое из четырех участников квартета прохлаждаются, лениво вторя мелодии фортепиано, – а пианист безоглядно мчится, пальцы захватывают по две, по три клавиши разом, то взмывают к высоким нотам, восходящее арпеджио, а потом будто вслепую приземляются на другом конце клавиатуры, своевольные, ошеломляющие, покоряющие. Потом на эту музыку сочинили стихи, но когда Ника слушала ее первые двадцать раз, то ее чувства захватила мелодия в чистом виде.

Монк никогда не пояснял, какой человек или какое событие побудили его сочинить эту песню. Он создал ее в девятнадцать, но записать смог лишь в 1947 году. С тех пор «Около полуночи» сделалась одной из самых знаменитых джазовых композиций, она включена по меньшей мере в 1165 альбомов. Один критик назвал ее «гимном джаза», многие считают, что она приносит удачу. Но, когда Ника слушала эту музыку, песню еще даже не крутили по радио. Эта песня была так похожа на саму Нику: красавица, которую никто не знает.

Ника слушала эту мелодию, а услышала нечто неуловимое. Ее друг, фотограф и писатель Вэл Уилмер поясняла: «Для фана музыка становится чем-то глубоко личным, она словно обращена только к нему одному. Она раскрывает человеку его историю, его жизненный опыт. Ребята не просто играют – они свидетельствуют».

Ника росла вместе с джазом. Это был саундтрек всей ее жизни. Ее отец покупал ранние записи Скотта Джоплина, Джорджа Гершвина и Луи Армстронга. В юность Ника вплыла на волне Томми Дорси, Бенни Гудмена и Дюка Эллингтона. А те, кто не играл в бальных залах Лондона, те окликали ее по радио.

Даже в недрах Африки, сражаясь за «Свободную Францию», Ника не расставалась с радиоприемником, Цирцеей, манившей в иной мир, иную жизнь. Брак обернулся разочарованием, послевоенное общество, слетевшее с катушек, тщетно пыталось восстановить прежний свой облик, а радиоволны доносили в Европу бибоп. Взрывная, анархичная, диссидентская музыка – в самый раз Нике под настроение. Эти ребята выкинули все правила в форточку, плевать хотели на правильную последовательность нот, отменили структуру во имя проворства и натиска. Под бибоп уже не споешь, не станцуешь. Многим он казался антимузыкой – словно кошки скребут по школьной доске, и смысла не больше, чем в дальнем гудке грузового поезда. Эта музыка заявляла: «Мне наплевать на условности, на то, кто что подумает, – я буду только собой, не прогибаясь, и вы ничего со мной не сделаете». Такое противоядие и требовалось Нике. Для таких, как она, отчаявшихся, на грани капитуляции, джаз – спасение.

– Прежде всего меня захватила именно музыка, – вспоминала она. – Никого из музыкантов я тогда не знала. Потом стала думать: если музыка так прекрасна, хороши и те, кто ее пишет. Теперь я знаю: так не бывает, чтобы человек играл с Птицей [Чарли Паркер], сэром Чарлзом Томпсоном и Тедди Уилсоном и при этом ничего собой не представлял. Нет, они очень похожи на свою музыку.