Серафина - Рейчел Хартман

Три дня. Мне подумалось: интересно, волнуются ли Сыны святого Огдо из-за недостатка времени? Трудно ли организовывать беспорядки? Хватает ли факелов и черных перьев? А фанатичных ораторов?

Я снова повернулась к собору святой Гобнэ, впервые ощутив некоторое любопытство по поводу протеже Виридиуса. Часы у него вышли интересные, не поспоришь.

Еще раньше, чем услышать мегагармониум, я его почувствовала — через подошвы, через саму улицу, даже не как звук, а как вибрацию, как странную давящую тяжесть воздуха. Подойдя ближе к собору, я поняла, что звук тоже был, но идентифицировать его было еще слишком трудно. Я стояла на пороге северного трансепта, положив ладонь на колонну, и чувствовала, как мегагармониум пробирает меня насквозь до самых костей.

Звук был громкий. В тот момент я еще не могла оформить более развернутое мнение.

Стоило открыть дверь в северный трансепт, и музыка едва не выдула меня обратно. Весь собор под завязку был заполнен звуком — каждая трещинка, словно звук был чем-то плотным и совсем не оставлял места воздуху, в котором можно было бы двигаться. Я просто не могла шагнуть внутрь, пока уши не привыкли — хотя случилось это на удивление быстро.

Как только прошел ужас, меня охватил восторг. Даже звуки моей жалкой маленькой флейты заставили все здание гудеть, но они поднимались тоненьким огоньком свечи. А это — это был целый лесной пожар.

Плывя сквозь толщу звука, я добралась до Золотого дома в сердце собора, а потом двинулась в южный трансепт. Теперь мне было видно, что инструмент имел четыре ручные клавиатуры, которые сияли, словно ряды зубов, и одну большую ножную. Выше, вокруг и позади, аккуратными рядами располагались трубы, словно башни этой певческой крепости; инструмент казался причудливым детищем волынки и… и дракона.

На скамье хозяйничал крупный мужчина в черном; ноги его яростно вытанцовывали бассо остинато, а широкие плечи демонстрировали размах рук не меньший, чем у зибуанской каменной обезьяны. Я сама немаленького роста, но мне ни за что бы не удалось вот так тянуться во всех направлениях сразу и ничего не надорвать.

На пюпитре нот не было — конечно, в природе еще не существовало музыки, написанной для этого чудовища. Так значит эта какофония — его собственного сочинения? По-видимому, да. И она была прекрасна — так же, как бывает прекрасна гроза на болотах или бурный поток, если только допустить, что сила природы сама по себе может обладать гениальностью.

Но мое суждение было слишком поспешно. Чем дольше я слушала, тем яснее замечала в музыке структуру. Громкость и неистовость отвлекли меня от самой мелодии — а она была хрупка, почти застенчива. Окружающая ее буря оказалась лишь обманкой.

Он пустил последний аккорд, словно валун с катапульты. Монахи, которые прятались в капеллах поблизости, будто стайка робких мышей, выскочили и шепотом сообщили исполнителю:

— Очень мило. Хорошо, что все работает. Довольно проверок; у нас сейчас будет служба.

— А мошно мне играть на слушпе? — спросил здоровяк с сильным самсамским акцентом, покорно склонив коротко стриженную светловолосую голову.

— Нет-нет-нет, — раздалось в ответ и пошло эхом гулять по трансепту. Плечи музыканта ссутулились; даже со спины было видно, что он убит горем. Я с удивлением почувствовала укол жалости.

Должно быть, это тот самый Ларс, золотой мальчик Виридиуса. Впечатляющий инструмент он соорудил — весь придел заполнил трубами, трубками и мехами. Интересно, кого из святых пришлось выселить, чтобы освободить для него место.

Надо было поздороваться. Меня пронзило чувство, что в музыке я уже углядела его сущность, душу, которую он вложил. Мы уже были друзьями, просто он этого еще не знал. Я подошла поближе и тихонько кашлянула; он повернулся посмотреть.

При виде его аккуратного подбородка, круглых щек и серых глаз я от изумления потеряла дар речи. Это был Гром — тот самый Гром, который дудел, пел йодлем и строил беседки в саду моего разума.

— Здравствуйте, — сказала я спокойно, хотя пульс в висках оглушительно колотился от волнения и самого настоящего ужаса. Неужели все мои гротески, все причудливое племя полудраконов вот так появится в моей жизни один за другим? Может, следом я наткнусь на углу улицы на Гаргульеллу, а Зяблик обнаружится во дворцовой кухне, перед вертелами с дичью? Может, в конце концов, мне и вовсе не придется самой их искать?

Гром поклонился с самсамской простотой и сказал:

— Нас не претстафили, граусляйн.

Я пожала его огромную ладонь.

— Я — Серафина, новая помощница Виридиуса.

Он с энтузиазмом кивнул.

— Я снаю. Меня софут Лорс.

Ларс. По-гореддски он говорил так, будто набрал полный рот гальки.

Поднявшись со скамьи, Ларс оказался выше Ормы — и толщиной как минимум в двух с половиной Орм. Он выглядел одновременно сильным и мягким, словно все эти мышцы появились у него сами собой, случайно, и он совсем не волновался о том, чтобы поддерживать форму. Нос его был похож на стрелку компаса — всегда указывал на цель. Вот сейчас он повернулся в сторону клироса, где монахи начали петь свои веселые гимны святой Гобнэ и ее благословенным пчелам.

— У них тут слушпа. Мошет, мы… — Он указал на Золотой дом и дальше, к северному трансепту. Вслед за ним я вышла наружу, в неясное сияние зимнего дня.

Мы побрели к мосту Волфстут; между нами висела застенчивая тишина.

— Не хотите перекусить? — спросила я, указывая на стоящие тесной кучкой лотки с едой. Он ничего не сказал, но охотно последовал за моим жестом. Я купила нам пирожков и эля, и мы устроились у перил моста.

Ларс с неожиданной грацией подтянулся и сел на балюстраду, свесив длинные ноги над рекой. Как и все настоящие самсамцы, одет он был мрачновато: в черный дублет, колет и сшивные шоссы. Никакой гофры, никаких кружев, никаких цветных вставок и пышных кюлотов. Сапоги его, судя по виду, служили ему уже очень давно, но он никак не мог с ними расстаться.

Ларс проглотил кусочек пирога и вздохнул.

— У меня нушда погофорить с фами, граусляйн. Я услышал фас на похоронах и понял, что фы — моя…

Он умолк; я ждала продолжения, объятая любопытством и страхом.

А над головами кружили чайки, с таким же нетерпением ожидая, чтобы мы уронили хоть крошку. Ларс бросил кусок корочки в реку; чайки бросились туда и поймали его еще в воздухе.

— Я начну сначала, — сказал он. — Восмошно, фы замечали, что инструмент мошет быть похож на голос? Что мошно угадать, кто играет, просто на слух, даше не глядя?

— Если я хорошо знакома с исполнителем, то да, — осторожно согласилась я, не совсем понимая, к чему он клонит.

Ларс надул щеки и посмотрел на небо.

— Не думайте, что я сошел с ума, граусляйн. Но я раньше уше слышал, как фы играете — фо сне, ф… — Он указал на свою белокурую голову. — Я не снал, что это, но поферил сфоему слуху. Сфук был будто крошки на лесной тропинке: я последофал за ним. Он прифел меня туда, где я наконец смог построить свой инструмент, где перестал быть таким… э-э-э… «вилишпария»… простите, я плохо гофорю на горшье.